Мюнхен - Франтишек Кубка

Лаубе встал, кивнул одной из дам, завсегдатаек ресторана, и пошел с ней танцевать. Окончив танец, он сказал ей:

— Закажи себе один коньяк за мой счет, Марион.

И снова вернулся к Яну, который перечитывал вечерние газеты.

— Бросьте вы их к черту, — проворчал он.

— Я им не поддамся! — Ян ударил кулаком по столу. Он выпил вина, глаза его заблестели.

— Таким вы мне нравитесь! Но возникает вопрос: вы хотите бороться, сидя в тюрьме?

— Нет, я представлю доказательство, десять доказательств, сто….

— Потише, потише. Кто вам это напечатает?

Ян молчал.

— Это напечатаю вам я! — выкрикнул Лаубе. — Но лишь в том случае, если вы станете редактором «Демократической газеты». Хе-хе… Вот это идея, не так ли? У безработного никто статьи брать не будет. Безработного могут посадить. В то время как с редактором «Демократической газеты» будут почтительно здороваться. У вас будет иммунитет, чешский брат, против всяких жизненных невзгод. Человек должен быть всегда кое от чего застрахован. А я окружу вас стеной, крепостной стеной «Демократической газеты»… И если вы даже не предъявите доказательство правды, они будут бояться наложить на вас руку. Газета есть газета, а «Демократическая газета» — это газета всех газет! Разве был бы я ее шеф-редактором, если бы это было не так? Или вы безнадежный лентяй и не хотите работать?

— Почему бы я не хотел работать?

— В таком случае мы договоримся, чешский брат!

Он заказал новую бутылку и орешки.

— Ну что? Пойдем к нам? У нас вы будете иметь возможность агитировать за свою Россию, насколько вам позволит горло. Будете заправлять русской рубрикой. Умело, разумеется. «Демократическая газета» должна начать смотреть и на восток. Эту мысль высказал Бенеш на недавнем совещании, и весь административный совет согласился с ним. У вас, как мне кажется, искаженные представления о нашей политике. Мы балансируем, понимаете? Мы находимся в центре Европы. Мы нужны Франции. Проводим французскую политику. Строим «Шкоду». Построим и другие военные заводы. Будем продавать оружие Югославии, Румынии, а если захотят, то и Советам. К какому концу это приведет — не знаю. Пока что мы умиротворяем Германию: «Можете потихонечку вооружаться, господа. Англия вам сочувствует, Америка сует вам доллары. Господа стальные магнаты, наше вам почтение!» Вот наша политика! А за это время поднаберутся сил наши аграрии, прибавится миллионов у пана Прейса. Но вы можете с чистой совестью писать у нас о России. Или вы хотите умереть с голода, чешский брат? Хотите скитаться до тех пор, пока не угодите в тюрьму? Давайте свою неоскверненную руку. Не бойтесь, что испачкаетесь!.. Пошлем вас в Женеву, Париж, и на Москву еще снова посмотрите. Жена будет рада, когда пришлете ей оттуда письмо. Я не буду вам препятствовать, если вы хотите покончить жизнь самоубийством, но если вы хотите жить, как вам нравится, вот вам моя рука. Слышите? Это колокола родины. Они кричат: «Хлеб, хлеб…» Я даю вам хлеб. И возможность разделаться с этим Горжецем.

Медленно и нерешительно Ян Мартину подал руку Арношту Лаубе.

Лаубе засиял от удовольствия.

— Пан старший официант, — крикнул он, — настоящего шампанского! И по крайней мере двух девушек за наш стол! Обмываем сделку с завтрашним полноправным редактором «Демократической газеты»!

23

В эти дни Ян ходил, посвистывая, хотя мать отреагировала на его участие в процессе так, как он и ожидал: «Имя Мартину осквернено!»

Она сердилась на Яна за то, что он вмешался в это гнусное дело и в своих показаниях открыл чье-то неприглядное прошлое, которое могло быть забыто. Ныне ни для кого не было секретом, что ее единственный сын не только дважды дезертир, так как сотрудничал с большевиками. Но даже осмелился на суде говорить против генералов. И хотя это не австрийские генералы с зелеными плюмажами и золотыми воротниками, но все же генерал есть генерал, а у сильных мира сего лучше не стоять на дороге. Как ни старалась мать, не могла вспомнить, чтобы кто-нибудь из Хегеров, а Ян по материнской линии не кто иной, как потомок Хегеров, стоял перед судом. Даже в качестве свидетеля. Нет, Ян не удался. Пишет в газеты, а родители так хотели видеть его преподавателем. Ведь для этого они отдавали его учиться. Ушел на войну, не был дома десять лет, потом наконец возвратился с женой и ребенком и вот сидит без работы. Конечно, он получил высшее образование, но одного ведь этого мало. Когда-то он писал стихи. А теперь занялся описанием той революции, которая совсем его испортила. Ян говорит, что Масарик через Регера, ее двоюродного племянника, дал понять, чтобы дело того генерала стало достоянием общественности. Это, конечно, только оправдание, не более. Масарик не может терпеть какого-то генерала Гайду, который, собственно, больше является торговцем, нежели генералом. Но почему именно Ян должен это дело вскрывать, давая показания, и при этом вредить самому себе? Ян говорит, что уже не будет висеть у них на шее, что будет работать редактором в «Демократической газете». Хорошо. Ведь это позор, что Таня, жена ученого человека, дает частные уроки как студентка. Если бы она учила французскому или немецкому, то это еще можно было бы понять. Но кому сегодня нужен русский язык? Коммунистам?.. Теперь Таня перестанет давать уроки и будет больше заботиться о Еничеке, который стал уже больше бабушкиным, чем маминым. Мать рада, что Ян наконец нашел работу. Но это все же не должность для Яна. Редактор? Что это такое, редактор?

Отец прикрикнул на мать: пусть, мол, радуется, что у Яна будет работа. Ведь уже подошло время, чтобы где-нибудь осесть. Почти два года он был без работы. Только мужчина может понять, что означает быть безработным. Что же касается того суда, то отец убежден, что Ян не сделал ничего плохого. Пусть газеты пишут что хотят. Завтра все это забудется. Ян представит доказательства своей правоты и выиграет дело. Мартину часто попадали в тяжелое положение и всегда выбирались из него, потому что были честными.

Через несколько дней Таня вернулась из Мукаржова. Она была спокойна, лицо ее загорело. Еничек был веселый и живой. Он подрос под июньским солнцем.

— Я уже нашел работу, — сообщил Ян Тане с гордостью.

— Вот как? — выдохнула Таня, ничуть не обрадовавшись. — Это тебе заплатили за твою помощь?

— Нет… С этим здесь нет ничего общего.

— Нет? Ты в этом уверен? Я — нет.

— Ты уже не будешь давать уроки!

— Буду, Енда. Я занимаюсь своим делом. Ты же, мне кажется, берешься не за свое.

— Таня! — Он побледнел.

— И все же я тебя люблю, — сказала Таня.

Она смирилась, но не совсем. Ей было чего-то несказанно жаль.

Мирек прислал Яну открытку: «Приезжай завтра во второй половине дня в «Славию». Если можешь, в четыре часа».

В назначенное время Мирек уже сидел у окна, выходящего на набережную, и просматривал газеты. Он обрадовался Яну, но потом лицо его помрачнело.

— Зачем ты идешь в эту газету редактором?

— А что, прикажешь идти к тебе на Буловку мойщиком трупов?

— Я говорю серьезно, Енда!

— Я хочу работать, и Лаубе дал мне работу.

— Скорее всего, ты боишься суда, который тебе готовит Горжец, а Лаубе обещал, что тебе, если ты будешь работать у него, ничего не будет, так ведь?

— Ну, примерно так.

— Он видит тебя насквозь, Енда… Скажи мне адрес этого Окулова.

— Я не знаю, где он живет сейчас.

— Его можно разыскать… Пошлет он тебе ту бумагу?

— Я надеюсь…

— Я тоже, — сказал Мирек и похлопал Яна по спине: — Ах ты мой интеллигент, мой поэт! И именно поэтому пан Лаубе тебя, видимо, не испортит. — Лицо Яна, осунувшееся за эти дни, просветлело. — Когда приступаешь?

— Первого июля.

— А судить тебя когда будут?

— Не знаю…

— Еще есть, стало быть, время, — сказал Мирек, но, зачем ему нужно время, не объяснил. Он любил говорить загадками.

24

У пана шеф-редактора Лаубе был шикарный кабинет. Картины на стенах, библиотека, кресла. Он сидел за столом с двумя телефонами. Под его рукой был еще один аппарат. Стоило только кому-нибудь из сотрудников снять телефонную трубку, как в нем загоралась сигнальная лампа. Пан шеф-редактор включал соответствующий тумблер и слушал, что и кто в редакции говорит по телефону. Таким образом он мог следить за всеми своими подчиненными. Их было у него немного, и всех он держал в кулаке. В случае неповиновения он сразу увольнял сотрудника.

Пан шеф-редактор никогда сам не писал. Он говорил так:

— Газета — это оркестр, а я дирижер. Дирижер не играет ни на контрабасе, ни на трубе. Он машет палочкой, будто розгой!

Писали другие. Но только то, что им разрешал писать пан шеф-редактор.

Редактор Кошерак был специалистом по вопросам национальной экономики. Только его статьи не контролировались Лаубе, потому что у пана шеф-редактора было плохое мнение о национальной экономике.