ВИЧ-положительная - Гарретт Кэмрин

— Вообще, это «что-то с родителями» сегодня гораздо позже, — говорит папа, пихая меня локтем в бок. — Гораздо, гораздо позже. Раз вы двое всю ночь проболтали, идите повеселитесь.

— А как же… — Я ломаю голову, какую бы еще отмазку придумать. — …Уроки. Я всегда по воскресеньям делаю уроки.

Я строю папе самые умоляющие щенячьи глазки: «Ну давай, пожалуйста, помоги мне».

Папа улыбается:

— Потом сделаешь.

— Отлично! — тараторит Майлз. — Я приму душ и перезвоню — тогда и решим, куда пойдем, ладно?

— Ну, видимо, да.

Я кладу трубку и бросаю на папу грозный взгляд.

— Ну как так можно! — упрекаю я. — Я никогда ничего у тебя не прошу.

— Вот только не надо. Наглее вранья я еще в жизни не слышал, — говорит он, поднимая свою чашку. — Ладно, думаю, урок ты усвоила. Моя работа на этом закончена.

Я вздыхаю. Вот как ему доверять после этого?

11

Майлз предложил мне выбрать место для встречи, и я выбрала парк. Все без ума от парка «Золотые ворота», а мой любимый — «Долорес». В нем есть обычные для парка теннисные корты и футбольное поле. Он такой большой, что я никогда там не сталкивалась ни с кем из школы, а еще он недалеко от дома, практически в моем районе.

Иногда, когда нам особо нечем заняться, мы приходим сюда с девчонками поглазеть на чужих собак и на то, как они носятся по парку. В южной части лучше всего, потому что оттуда открывается вид просто на все: центр города, квартал Мишн и восточный берег залива. Неплохое место для встречи с симпатичным парнем. Жаль только, что трамвая долго не было и я опоздала на пятнадцать минут.

Я быстрым шагом захожу в парк, но вижу его не сразу. Мои руки тянутся к волосам. Когда я нервничаю, я жалею, что у меня больше нет косичек. Я бы расплетала и заплетала их снова и снова, лишь бы чем-то себя занять. После короткой стрижки в сентябре теперь с волосами особо ничего не сделаешь. Хоть я их и заплетаю на ночь, у меня никогда не получаются тугие, объемные кудряшки, как у других. Ну и потом тут этот туман — от него прическа опадает в момент. Надо было взять шапку.

— Так что за ажиотаж вокруг нашей школьной постановки?

Я моргаю. Передо мной стоит Майлз в сине-белой толстовке с капюшоном. Я была уверена, что в фирменные цвета школы одеваются только в шутку, но, видимо, нет. В руке у него ванильный рожок, но вместо того чтобы облизывать мороженое, как все нормальные люди, он сосет его, как фруктовый лед на палочке. На его темно-розовых губах видны белые капельки. Майлз быстро слизывает их кончиком языка.

— В смысле? Это «Богема», ты же знаешь, — говорю я. Мы садимся на скамейку; он так близко, что я чувствую его тепло. — В общем, это про молодых людей, которые пытаются выжить в Нью-Йорке, а еще про СПИД, любовь и всякое такое. И все поют.

— Это я знаю. — Он расплывается в улыбке. — Я читал сценарий.

— Отлично. Тогда ты знаешь, что за «ажиотаж».

— Вообще-то нет. И я не понимаю, почему мисс Клейн все время на взводе.

Я поднимаю на него глаза. Теперь, когда мы так близко, мне видны волоски над его верхней губой — слабый намек на усы. Когда я смотрюсь в зеркало, то иногда замечаю на лице что-то вроде веснушек, а у Майлза ничего такого нет. Его темная кожа безупречна — ровная и гладкая, без изъянов.

— Потому что она режиссирует в первый раз, а все родители истерили о постановке, так что она хочет хорошо себя показать.

— Подожди, — не догоняет Майлз. — Что там случилось? Кто истерил?

— Да в начале учебного года поднялась целая буча, — вздыхаю я. — Куча народу в группе родительского комитета на фейсбуке была против того, что в постановке «изображена проституция» и что персонажи употребляют наркотики или типа того.

— Серьезно?

— А что тебя так удивляет? — спрашиваю я. — Родительский комитет — это полная дичь. Знаешь маму Майка Дэвидсона?

Майлз кивает:

— Угу, она председатель. Занимается сбором средств.

— Точно. Так вот она один раз заявилась на репетицию и начала читать Палумбо нотации. — Я с трудом сдерживаю гнев. — Минут двадцать ему выговаривала, как это все неприлично и каким неподобающим примером будет для учеников старшей школы.

— Но мы ставим даже не оригинальную версию, — хмурится Майлз. — Там же… Джесс говорил, там все слова изменили.

— Угу, мы даже не увидим реальный мюзикл, и все равно миссис Дэвидсон недовольна. — Я пожимаю плечами. — Короче, я думаю, поэтому мисс Клейн хочет, чтобы мы взяли премию на театральном конкурсе. Ее за это похвалят и все такое. К тому же мюзикл непростой. «Богема» — уже современная классика. Возможно, мисс Клейн переживает, что у нее не получится.

— Ты столько всего знаешь про мюзиклы. — Он пихает меня в плечо и постукивает пальцем по моему лбу. — У тебя там картотека?

— Типа того. — Я улыбаюсь. — Чем-то же надо было занять все это место.

Майлз смеется и проводит указательным пальцем по моей щеке. Такое чувство, что моя кожа сейчас загорится.

— Когда ты первый раз посмотрела «Суини Тодда»?

— Чувак, я не смотрела фильм. — Я поднимаю брови. — Я видела мюзикл на Бродвее.

— А, ну да. — Он фыркает. — Забыл, с кем говорю. Наверняка еще и в исполнении оригинального состава.

— Ну, все не так запущено. — Я откидываюсь на спинку скамейки. — Папа сводил меня на мюзикл, когда мне было лет десять или одиннадцать. Отец, кажется, немного переживал из-за всей этой кровищи, но ничего страшного там не было. Особенно учитывая, что маньяк останавливался каждые пять минут, чтобы петь.

— Погоди, погоди. — Майлз вынимает мороженое изо рта. — Это кто из них со мной сегодня говорил?

— А, это был папа. С ним не забалуешь, — спокойно говорю я, а сердце так и трепещет от его смеха. — По-моему, он не любит меня наказывать, поэтому все превращает в какие-то странные жизненные уроки. Думаю, это потому что он учитель литературы. Он везде ищет возможность для обучения.

— Твои родители тебя не наказывают? Ты вообще чернокожая?

Я его толкаю, и он перекладывает мороженое в другую руку.

— Наказания в культуру чернокожих не входят, — говорю я. — Вот другие вещи, типа стильных причесок, — да, может быть, но не наказания.

— Ну да, ну да. Мои родители хотя бы не запрещают мне говорить по телефону.

— Это потому что ты заснул, — дразню я. — Если ты отрубился, то, считай, положил трубку.

— Ты тоже заснула!

— После тебя, — говорю я, хотя на самом деле не помню. — Ты заснул первый. Да тебе родители, поди, даже не говорят, во сколько быть дома, потому что знают: в полвосьмого ты будешь уже в кроватке.

— Ой, заткнись. — Он закидывает руку мне на плечо. — Когда я ходил на лакросс, я редко ложился раньше одиннадцати.

— Одиннадцати? — Я картинно ахаю. — Как ты вообще функционировал?

Он пытается хмуриться, но уголки его губ так и ползут вверх.

— А кстати, почему лакросс? Такой грубый вид спорта. — Я поеживаюсь. — Тогда бы уж выбрал американский футбол.

— Не-а. Не-е-ет. Футбол и лакросс — совершенно разные вещи. — Он качает головой. — Обижаешь.

— В чем они разные? — Все виды спорта, где не играет Серена Уильямс, для меня одинаковы. — И там, и там парни бегают по полю, бросают мяч и толкают друг друга.

— Лакросс прикольный, — говорит Майлз так, будто это все объясняет. — И со мной в команде лучшие друзья. Мы вместе играем с третьего класса, прикинь. По-моему, это единственное, что у меня хорошо получается.

Я рассматриваю его лицо. Он сказал, что я выгляжу по-другому, когда говорю о мюзиклах, и теперь я пытаюсь определить: а как с ним? Горят ли его глаза? Вижу ли я его любовь к лакроссу? Но потом я вспоминаю, что Майлз всегда в восторге, о чем бы ни говорил. В такие моменты он начинает улыбаться и весь подается вперед, чтобы уж точно завладеть твоим вниманием.

И да, может, я не пойму, что он нашел в этом лакроссе, но я бы слушала и слушала, как он говорит о чем угодно. Да пусть хоть учебник физики читает, мне все равно интересно. Пожалуй, разница у нас в том, что он так увлеченно говорит обо всем, а я — только о мюзиклах.