Земля вечной войны - Дмитрий Могилевцев

Фергана — город новый. Его начали строить русские — как крепость. Первым градоначальником стал генерал Скобелев. Фергану застраивали русские, Фергана — памятник империи. Потому Восток овладевал ею медленно, исподволь, потихоньку вползал на улицы и потихоньку переиначивал их. Фергана — зеленый, просторный город. Маргилан же — средневековье. По местному преданию, в Маргилане побывал Александр Македонский, Искандер Двурогий здешнего фольклора. Тут его угостили хлебом-«нон» и курятиной-«марги», и он, улыбнувшись, постановил назвать место в честь вкусного угощения. Если бы его угостили местным пивом, он приказал бы стереть город с лица земли. Маргилан крив, извилист. Маргилан жарок и прокален солнцем, запертым среди беленых дувалов. Деревьев на улицах нет — они прячутся во дворах. По обочинам улочек в крохотных канальцах-арыках бежит вода, но от нее не делается прохладнее, ее блеск ранит глаза. Нина вспомнила, как в каком-то фильме у прокаленной солнцем белой глинобитной стены сидели иссохшие нищие, уже мертвые и еще живые, умирающие, и, умерев от полудня и зноя, застывали, опершись о стену, неотличимые от живых, засыхая и дальше. Этот фильм могли бы снимать в Маргилане. Быть может, его и снимали в Маргилане.

Нина быстро заблудилась, устала, захотела пить. За одним из поворотов улицы вдруг обнаружилась просторная площадка, на которой стояло несколько автомобилей, стареньких «жигулей» и «москвичей», и светло-желтая, очень советская, похожая на орудийный лафет бочка с пивом. Только на стульчике подле бочки вместо привычной упитанной тети в засаленном халате сидел смуглый парень с болтающимся на груди серебряным амулетом, с тремя жирными складками над пупом, выглядывавшим из-под расстегнутой рубашки, с торчащими из чересчур коротких джинсов ступнями, обутыми в пластиковые китайские шлепанцы. Рядом с ним сидели на перевернутых пластмассовых ящиках и просто на корточках похожие на него: в расстегнутых рубашках, в засаленных брюках и пластиковых шлепанцах, с тюбетейками или кепками на головах, молодые, а может, и нет, — Нина не умела различать возраст по азиатским лицам. Они вяло переговаривались и пили пиво из полулитровых банок, в каких когда-то продавались стандартно безвкусные имперские солянки и джемы. От такой компании нужно держаться подальше. В нормальное время и нормальном месте. Но не сейчас. Сейчас — как раз наоборот. Их всего пятеро, — ленивых, расслабленных, ничего не умеющих, похотливых, жадных. Коротающих нищету за дешевым пьяным пойлом. Скоты. Никому не нужное отребье.

Когда Нина подошла к бочке, они притихли. Нина сказала сидевшему на стульчике парню: «Пива». Тот нерешительно взял банку, подставил, отвернул кран. Нина подождала, пока банка наполнится, и сказала: «В бокал, пожалуйста». Бокал она заметила среди банок на подносе, — один-единственный, тяжелый, граненый, исцарапанный, потускневший от старости. Парень посмотрел на нее, взял бокал, перелил туда из банки. Назвал цену. Она, отвернувшись, раскрыла сумочку, достала бумажник, стала перебирать, — нарочито медленно перебирать, стопочку купюр, выискивая нужную. За спиной кто-то с присвистом втянул сквозь зубы воздух. Наконец достала десятирублевку, протянула. Парень взял, вытянул из кармана ворох местных бумажек, отыскивая сдачу, но Нина махнула рукой — не нужно, — взяла пиво, отошла на два шага, отвернулась, отхлебнула. Пиво было светло-желтое, водянистое, кислое, резкое. Оно походило на перебродившую сыворотку и пахло гнилью. После третьего глотка Нине показалось, что ее сейчас вырвет. И тут чьи-то пальцы коснулись ее плеча.

Она ждала этого. Она среагировала как автомат, безукоризненно, точно, сильно. Развернулась и ткнула костяшками пальцев, вложив в удар всю накопившуюся за утро злость и ненависть. Потом стало очень тихо. Слышно было, как из наклонившейся банки в чьей-то руке льется на асфальт пиво.

— Он не хотел вас обидеть, — сказал парень, неуклюже выговаривая русские слова. — Он вам наш сыр хотел предложить на закуску. Соленый. Наше пиво резкое очень. Вам может не понравиться с непривычки. Извините.

Из разжавшейся ладони упавшего раскатились по асфальту бело-серые комки и кусочки. Кто-то уже пытался поднять его, усадить на ящик. Нина стояла и смотрела. Никто не выкрикивал ругательств, не тянул руки, не лез — бить, мстить, хрипеть и брызгать слюной, махать кулаками. С каким бы наслаждением она заставила их всех корчиться на асфальте. А они… как будто ее нет. Как будто она — слепая, нелепая, злая случайность. Человека ударили так, что он потерял сознание, — и все, пронесло. Будто упавший телеграфный столб. Кирпич с крыши. Никто на нее не обращал внимания. Это было невыносимо. Сбитому ею с ног человеку брызгали в лицо водой, махали кепкой. Она поставила бокал на жестяное гофрированное крыло и пошла, не оборачиваясь. За углом длинно, вычурно, грязно выругалась. Но легче от этого не стало.

Через полтора часа блужданий по карабкающимся вверх и вниз улочкам она наткнулась на маленькую площадь с тремя деревьями посреди. Под деревьями, в тени, дремал на скамейке пожилой усатый милиционер. Отчаявшись вконец, Нина решила его разбудить и выспросить. Тот спросонья долго не мог понять, чего от него хотят, трижды переспросил Нину про какую-то махаллю. Про махаллю Нина не знала. Тогда милиционер поскреб лысеющее темя, подумал и воскликнул: «О!» И показал пальцем на узкий проем между домами. Нина поблагодарила и пошла в указанном направлении.

В конце улочки обнаружились высокие железные ворота, и номер на них. Нужный номер. А за воротами — дом. Нина, едва на него взглянув, повернулась и пошла назад.

Наблюдать за этим домом было невозможно. Неоткуда. Даже если из машины — ее тут негде поставить. На любой здешней улочке оставленная машина — пробка, внимание, скандал. Машины здесь загоняли за ворота, во дворы — глухие, огороженные высокими дувалами, непросматриваемые. Торчать чужому, европейцу, на такой улице — нонсенс. Нина даже не стала материться. Не было уже сил. На обратном пути она присмотрела гостиницу, — старое, массивное здание с внутренним двориком, похожее на средневековое медресе (и вправду оказавшееся медресе, отданное прежним хозяевам в начале девяностых, но в девяносто шестом, на волне начавшейся борьбы с фундаментализмом, возвращенное гостиничному ведомству). После поймала такси и поехала назад, в Фергану, в «Зиёрат».

Павел лежал на спине, почти в той же позе, в какой она оставила его утром. В комнате кисло пахло потом, рвотой и пролитым спиртным. Пустая бутылка из-под коньяка стояла на тумбочке. Нина поставила сумку, подбежала к кровати. Нет, он дышал. Неровно, тяжело. Но дышал. Она приложила руку к его лбу. Горячий. И сухой.

— Привет. Ты как съездила? — спросил он хрипло.

— Я нашла, — ответила она. — Но там… в общем, ничего нельзя поделать. Разве штурмом брать.

— Стены?

— Да, глухие, как обычно здесь. Ворота — гофрированная жесть. Дом низкий, одноэтажный. Двор просторный, даже очень.

— С соседними дворами изгородь? Обычно здесь дувалы только снаружи.

— Не видела. Но, скорее всего, там тоже глухо. С их-то ремеслом оставлять дырки в заборе.

— Дело дрянь.

— Как ты? — спросила Нина. — Ты весь… будто тебя неделю не кормили.

— Я в порядке.

— Я тебе тут поесть принесла. Лепешки, сыр местный, мед, французская тушенка, лапша. Я чай сейчас поставлю, бутерброды сооружу. Я виски купила. «Баллантайн».

— Виски — это хорошо, — Павел вымученно улыбнулся. — Если б ты гранатомет купила, вообще было б замечательно. Ты на следы перед воротами обратила внимание?

— Конечно, — сказала Нина, пытаясь открыть банку с тушенкой.

— Они свежие были? И какие? Какого размера?

— Всякие. При занятиях этого Ибрагима посещать его должны часто. Стой, там были легковые в основном, но были и от грузовых. Точно, был протектор, похожий на 66-й ГАЗ.

— Молодец. Налей мне. Хорошо. Ты говорила, улица узкая?

— Узкая. Там две легковушки не разъедутся. И утыкается в этот дом. Дальше только для пешеходов. Там арык, мостик через него.

— Ага, — сказал Павел. — Я весь внимание. И на этой улочке больше ворот нет. Скажи мне, что их нет.

— Наверное… да, точно нет. Длинная средневековая кишка в дувалах. Да там и не развернешься, пока на площадь не выедешь.

— Площадь? Там есть площадь? Есть там что-нибудь на площади, ну, такое?

— Какое?

— Ну, старое, типа мечети?

— Есть что-то полуразвалившееся, пара деревьев растет, колонка. Вроде все.

— Нам достаточно. Ты, говоришь, художница?

— Да я уже лет десять ничего не рисовала.

— Неважно. Завтра ты покупаешь, чего там для вашего ремесла нужно, и мы с тобой прилежно рисуем это самое полуразвалившееся — до тех пор, пока не откроются ворота, чтобы впустить или выпустить какую-нибудь машину.

Три часа рисования Павел едва выдержал. Было жарко, но его колотил озноб. Таблеток он съел полную упаковку, но помогло не очень. Зато схватило желудок. Коротая время, Павел качался на складном стуле и отсчитывал скрипы, как отсчитывают оставшиеся до конца крутого подъема шаги. Он насчитал сотни три, пока Нина не попросила прекратить — мешал сосредоточиться. Павел удивился, ведь не что-нибудь важное, просто делала вид, не выставлять же, в самом деле, собралась, но Нина попросила заткнуться, заняться фотографированием или онанизмом, — Павел хотел возмутиться, но смолчал, — или чертить в пыли прутиком, или считать листья на ближайшем дереве, но — тихо, ради бога, тихо. Хорошо. Он принялся ее рассматривать: как она смотрит, закусив губу, потом наносит штрих, как сперва она нарочито медлила, — это было заметно и неискушенному, а потом перестала медлить. Работа при этом почти не ускорилась, но было видно, что именно так и сейчас нужно класть штрих, и именно в нужном месте, а быстрее бы не вышло, или вышло бы хуже. Павлу даже стало интересно. А потом сверху, из улочки, на площадь выполз ГАЗ-66.