Земля вечной войны - Дмитрий Могилевцев

— Что ж там такое было?

— Минет. С узнаваемо моим участием. Я спрашиваю: как я это сдавать буду? Здорово, конечно, но как-то… не поймут. А он мне: сдашь, милая. Еще как сдашь. И поймут. У нас хорошие люди. Творческие. А если не сдашь, я очень интересную историю в нашем деканате расскажу. Хорошую историю. Про то, какие и кому я дарил картины. Сволочь ты, говорю. Сразу в слезы, кидаюсь к дверям. А он меня не останавливает. Я двери распахнула… и все, стою, не знаю, как дальше. Если б это все всплыло, меня бы вышибли с треском и позором. И куда б я делась без прописки, без диплома? Это еще не все, — он говорит, а сам улыбается. Гаденько так. А перед тем, как сдать, говорит, ты мне поможешь чуток. У меня орудие труда заскорузло. Так ты помоги почистить. И вот тогда я его смерила презрительным взглядом, стала на колени и, как была, в туфлях и плаще, принялась… работать. Он не отпускал меня, пока я тушь до последней капельки языком не отодрала.

— И ты прямо там… прямо так и…

— Он за это время три раза кончил. Весь плащ, шарф, в общем, все было в этом дерьме. Потом проверил свой конец, чист ли, свернул рисунок, мне сунул, я стою на коленях, слезы катятся, он меня за шиворот поднимает, с рисунком в руках выпроваживает на лестницу и мягко так подталкивает пониже спины. И я пошла домой.

— А потом?

— Потом я вымылась, проспалась и сдала картину. Не рассчитал гений. Я кое-что убрала, где подрезала, где вымарала, подправила, — и получила вторую премию на нашем конкурсе за работу под названием «Крик». Первую не дали за неровность исполнения. Говорили, очень цельно и сильно, лицо — экстаз почти мистический, почти все — потрясающе, но вот губы получились, хм, не ахти. Не ахти. Будто вывалилось что-то из них. А после конкурса я пошла в первый отдел и аккуратно на своего жиденка настучала. Про то, какие книги у него и где, о чем говорит, куда ходит, что на ротапринте перепечатывает. Что он посылал за бугор. И добавила про то, что покуривает для оттяга.

— И твой жиденок быстро и хорошо исчез.

— Именно. А я спокойно доучилась. Я даже скучала по нему. Преподаватели удивлялись, почему прежних успехов нет, а я, выпив, всплакнула у подружки и под большим секретом проболталась, что никого так, как жиденка, не любила, и, пока любила, могла — а когда он исчез, ничего не могу, техника есть, а страсть, чувство — все ушло.

— Тогда тебя наша контора, должно быть, и взяла на крючок. А после окончания предложила перейти на регулярную работу?

— В общем, да.

— Не знал, что ты художница.

— Была. В этих вещах очень четко — или ты что-то, или ты ничего вовсе. Кстати, потому я и не верила, что наш подопечный — убийца. Я видела его работы. Видела его, и его друзей, и его комнатенку. Такие не бывают убийцами. Для них легче с собой покончить, а не с другими.

— Ты очень крупно ошиблась.

— Нет, — я не ошиблась. Тот студент-художник — умер. Исчез. Нет его. А осталось… приблизительно то, что мы с тобой, и осталось.

— Не надо меня с этим… недоделышем равнять. И кстати, мне кажется, — ты уж извини, — фуфло вся твоя история. Ты ее прямо сейчас из пальца высосала, чтоб меня в краску вогнать. Разве нет?

— Высосала. Именно это слово, — Нина вздохнула. — Нам пора. Слышишь, поезд подходит.

Проводник, молодой, но уже толстоватый, сонный, в белой рубашке и брюках со стрелками, торопливо натянутых по случаю прибытия в столицу, в пластиковых шлепанцах на босу ногу, выждал, когда последний пассажир вытащит сумки, проволочет их по перрону и скроется за вокзальной дверью. Вздохнув, взобрался по ступенькам назад в душную, пропахшую несвежим бельем внутренность вагона. За ним в вагон неслышно скользнула женщина. Проводник обнаружил ее, только зайдя в свое купе. Она шагнула вслед за ним и закрыла за собой дверь.

— Вы чего? — спросил проводник, вздрогнув. — Вам чего нужно? Все вышли уже.

Женщина подняла руку, в которой была зажата сложенная пополам зеленая бумажка. Проводник прищурился, рассматривая цифру на бумажке, и сказал: «У меня нет ничего. Пустой». Женщина сказала хрипло: «Я не за тем. Скажи, у тебя никто не выходил раньше времени? А если выходил — где? »

— Никто, — сухо сказал проводник. Женщина сунула руку в карман, и в ее руке оказалась еще одна такая же бумажка.

— Я сказал, никто! Если вы не уйдете, я милицию вызову, — сказал проводник.

— Не вызовешь, — сказала женщина и носком туфли вдруг точно и резко ударила его в промежность.

Проводник засипел и согнулся, прикрывая ладонями пах. Женщина схватила его за волосы и ткнула ногтем большого пальца в глаз. Проводник взвизгнул.

— Если закричишь, останешься без глаза, — предупредила женщина. — Кто и где? Считаю до трех и нажимаю сильнее.

— Не надо, — просипел проводник. — Не надо, у меня дети. Трое сошло, из одного купе, на границе, погранцы взяли, только глаз не надо, глаз, прошу.

— Тебе заплатили, чтобы ты молчал? Кто платил?

— На станции прямо, капитан, жирный такой. Говорит, проболтаешься, убью. Мое дело маленькое. Только вы глаз отпустите, пожалуйста. Не надо.

— Если ты солгал, лучше сам себе глаза выколи, — перед тем, как мы тебя найдем.

— Я не лгу, честное слово, не лгу, господи, глаз, гла-аз, не надо, не надо!

— А если ты проболтаешься, скотина, если ты только проболтаешься…

— Нет, клянусь, хотите, матерью поклянусь, нет, ради бога.

Когда женщина наконец исчезла, — почти так же беззвучно, как и появилась, — проводник повалился на колени и заплакал, прижав ладонь к пульсирующему невыносимой, раскаленной болью глазу.

— Он нас подставил, — сказал Павел. — Этот вонючий скользкий козел нас продал. Я тебе говорил, он нас продаст. И продал ведь. И тебя, и меня заодно. Падло. Здешняя охранка из кожи вон лезет, чтоб хоть одним глазом глянуть на наши новые разработки. А тут — свеженький клиент. Мы по уши в дерьме!

— Заткнись, — сказала Нина. — Сдал или нет, а если и сдал, то он ли — еще вопрос. Но я на него искать ответ не собираюсь.

— А что ты, мать твою, делать собираешься?

— Искать. И найти.

Капитан, довольно насвистывая, вышел во двор и направился к своему джипу, припаркованному уютно и укромно в теньке под двумя пышными, раскидистыми чинарами, чтобы не раскаляло его послеполуденное солнце. Местечко это было прочно и бесспорно за капитаном закреплено, и к любому покушению на него капитан относился крайне неодобрительно. А капитанское неодобрение угрожало покусившемуся на атрибут его власти очень большими неприятностями. Капитан был влиятельной личностью. Значительной. Известной большим людям и в Ташкенте, и в Бишкеке. Капитан знал толк в хороших домах, машинах, женщинах и лошадях. Арбузы и дыни всегда кушал как следует охлажденными проточной, холодной арычной водой, не в коем случае не из-под крана. Чай капитану заваривали только в фарфоровом, старой китайской работы, чайнике, пузатом и расписанном изящными, как изморозь, нежно-розовыми цветами. Лепешки ел только домашние, как и масло. Мясо всегда выбирал сам, не доверяя никому. И подношений меньше ста долларов не брал никогда. Принципиально.

Отравляла жизнь ему только необходимость сидеть на жестком, вызванная скверной и стыдной болезнью, которую капитан заботливо скрывал от коллег. Он даже на сиденье любимой машины подкладывал кусок отполированной до блеска доски. И потому капитан, когда его неожиданно окликнули, в недоумении обернувшись, успел увидеть и узнать то, что обрушилось ему на голову.

Очнувшись, он увидел, что находится в своем любимом, знакомом до последней мелочи, ухоженном, прохладном «судзуки» с купленным за сумасшедшие деньги кондиционером, с тонированными стеклами, с запахом свежей сирени в любовно отполированном салоне, ни разу не оскверненном сигаретным дымом. Еще капитан обнаружил, что его любимый джип быстро едет куда-то по ухабистой дороге, а сам он связан, с кляпом во рту, и сидит на полу, скрюченный и защемленный между задним сиденьем и спинкой переднего. Капитан пошевелил сильно болевшей головой и сказал: «Хр-р-р». А потом: «М-ммм». Сидевший рядом на заднем сиденье лысый мужчина посмотрел на него и укоризненно покачал пальцем. Потом показал на доску, ту самую доску, лежащую в ногах. Капитан внутренне похолодел и замолк, сделав вид, что снова потерял сознание.

Капитану показалось, что ехали долго, мучительно долго. Когда наконец приехали и лысый мужчина выволок его из машины, от камней и кустов тянулись длинные темные тени. Капитан местности не узнавал. Его завезли в узкое, глубокое, заросшее кустами ущелье с бурным ручьем черно-цементного цвета. С капитана спустили брюки и стянули трусы, усадили на неудобный, с острыми краями камень, раздвинули колени. Мужчина, зайдя сзади, навалился ему на плечи, а женщина с хряском припечатала каблуком его мошонку к камню. Капитан пошел лиловыми пятнами и забился. Когда он биться перестал, женщина вынула кляп у него изо рта. Он замотал головой, закричал, но мужчина, схватив за волосы, оттянул его голову назад, а женщина проворно сунула кляп на прежнее место. Они подождали еще минут пять, и женщина сказала: «Если будешь кричать, ударю еще раз. Если не будешь кричать, моргни трижды». Капитан моргнул. Кляп изо рта снова вынули, и женщина, присев напротив него, спросила: «Ты знаешь Рахима? » Капитан, подумав с полминуты, мотнул головой. Женщина снова сунула ему кляп в рот, и снова ударила — на этот раз не по мошонке, а по голени.