Заклинатель змей - Явдат Ильясов

— Э, да ты безбожник?

— Почему? В бога я верую. В творца. Но не в бредни самозванных пророков. Человек, — уже потому, что он человек, — имеет право на радость, на любовь.

Брадобрей открыл в углу низкий ларь, вынул узкогорлый кувшин:

— Ну, допустим, вино осталось нам от старых темных времен, оно наследие проклятого язычества. А хлеб, одежда, постель? Их тоже не Мухамед придумал. Не запретить ли их тоже? Запретить, конечно, можно. Только… Знаешь, один чудак решил приучить своего осла ничего не есть. Долго приучал. "Ну как, — спросили соседи, — привык твой осел ничего не есть?" — "Совсем уже было привык, — вздохнул чудак, — да вдруг отчего-то умер". Налить? Одну чашу. Одна не повредит. Пойдет на пользу.

"Толкуй, толкуй, — усмехнулся Омар. — Ты хвалишь вино потому, что тебе его надо продать и деньги получить. Даже богословы, не будь у них иных доходов, тоже на всех перекрестках стали б кричать о пользе вина".

Носатый брадобрей выжидательно глядит на Омара длинными хитрыми глазами.

— Что ж, налей, — усмехнулся Омар.

Выйдя из дому, столько всего узнаешь, что ни в каком медресе не услышишь. Человек — бунтарь. И дело не в самом вине. Неверно думать: если нынче разрешат пить вино, то завтра все в мусульманской стране будут валяться пьяными. Кто хочет пить — пьет и сейчас, хоть вешай. Кто не хочет — палкой не заставишь. Дело в запрете. Запрет — оскорбление. Оно обидно даже рабу. Устает человек от бесчисленных запретов. Не спросясь его, его производят на свет — и пускают ковылять по дороге, сплошь уставленной рогатками сотен строгих запретов. И это — жизнь?

— Налей!

В этом мире на каждом шагу — западня.Я по собственной воле не прожил и дня!Без меня наверху принимают решенья,А потом бунтарем называют меня.

— Верно! Сейчас. Но какого? — задумался цирюльник. — Горького мутного? Нет. Оно вредно тому, у кого пылкий нрав, а у тебя, похоже, именно такой. Базиликового? Тоже нет, — оно причиняет головную боль. Старого? Не годится для сухопарых. А! Я налью тебе вина из мавиза, крупного черного винограда. Оно подходит человеку с пылким нравом. Пей не спеша, смакуй. Эх! — произнес озабоченно мастер, уже без ужимок и усмешек, доставая другой кувцшн. — Уж лучше, чем огульно запрещать вино, спросили бы у нас, мугов-виноторговцев, и объяснили людям, кому какое вредно, какое полезно. Какое возбуждает, какое успокаивает. И не было бы пьяных и хворых. Вино — не забава, а лекарство, и обращаться с ним следует как с лекарством. Разве не говорил великий медик ибн Сина:

Вино для умных — рай.Вино для глупых — ад;Ты пей, но меру знай,Вино сверх меры — яд…

"Толкуй, толкуй…"

Омар выпил, внутри загорелось. Давно, с времен приятельских пирушек в медресе, он не прикасался к вину.

***

Крик на базаре:

— Ведарииская ткань! Мечта эмиров и визирей. Наступает зима. Кому ведарийскую ткань?

У Омара, как селезенка у бегущей лошади, екнуло сердце. Эмирам, степенным визирям легко исполнить эту и любую другую свою мечту. А молодому бедному ученому?

Знаменитая ткань! Ее, великолепную, выделывают в селе Ведар, что в двух фарсахах от Самарканда. Чудоткань. Красивая, с желтоватым отливом, мягкая и вместе с тем — плотная, она не зря называется в иных краях хорасанской парчой. Но, жаль, слишком дорога для него. За платье из ведарийскои хлопчатобумажной ткани надо отдать от двух до десяти золотых динаров.

Ладно. — Что тут поделаешь? Успеется. Будет у нас со временем одежда из ведарийскои ткани. И даже получше. А пока, в эту зиму и в ту, и в третью, обойдемся халатом из грубого дешевого сукна.

— Гости из Хорезма, — сказал, запыхавшись, кто-то, пробегая мимо. — В правом углу базара — гости из Хорезма.

Что ж, надо поглядеть. Осенью, перед холодами, самый желанный гость в Согде и Хорасане — хорезмийский торговец. Он доставляет дешевую рыбу с низовьев реки Окуз. Но его основное богатство — меха: соболь и горностай, ласка, хорек, лисица, куница. Возет он также свечи и стрелы, рыбий клей, рыбий зуб, амбру, березовую кору, выделанную кожу, мед, славянских рабынь. Это все — из Булгара, куда неутомимые хорезмийцы часто ходят с большими караванами.

Омар, покрутившись в толпе знатных покупателей, решил отправиться домой. Ни бобровой шапки ему не купить, ни белокожей славянской невольницы. Успеется, пусть. Губы дрожали от обиды. Лучше всего — не ходить на базар, чтобы душу не травить. Ну их всех, с их мехами!

— Не спеши, дорогой, — услыхал он за плечами.

Омара остановил большой человек в мохнатой бараньей шапке, — ученый только что видел его средь хорезмийцев. Но говорит большой человек на тюркском языке. И лицо — смугло-румяное, с крепкими скулами, тюркское. Борода и брови черные. Но глаза! Омар никогда не встречал таких ярких чисто-синих глаз! Кроме как у Занге-Сахро.

На Востоке, даже у светлоглазых людей, не бывает очен чисто-серых, чисто-зеленых, синих, голубых. Они всегда с легкой карей примесью. По существу, это те же карие глаза с ясной прозеленью, просинью, с голубизной. Вот такие глаза неопределенно каре-зеленого цвета — у Омара Хайяма. Что при иссиней черноте вьющихся, длинных до плеч, густых волос свидетельствует, по мнению знающих людей, о жгучих страстях, невероятных возможностях.

По ним-то, видно, и заключил цирюльник, что у него пылкая кровь.

На то же, по слову ученых, намекает всякое несоответствие между цветом глаз и волос: темные волосы при светлых глазах или, наоборот, темные глаза при светлых волосах. Соответствие же между ними есть явление обычное и говорит об уравновешенности.

— Не скажешь, где тут можно глотнуть? — спросил приезжим. — Давеча пахнуло от тебя, ты близко стоял, — ну, думаю, он должен знать.

— В бане, — с улыбкой ответил Омар. Стоит выпить чашу вина, всякий встречный пьянчуга уже считает тебя своим дружком. — Ты откуда такой синеглазый?

— Я булгарин, — хмуро сказал человек в бараньей шапке.

— Слыхал о булгарах. Известный народ. Но почему ты один, как сюда попал?

— В наемной охране при хорезмийских купцах. Хочешь выпить? Пойдем.

Пьянчуга и есть.

— Нет. Я уже выпил чашу. Хватит.

— Верно, хватит. — Нет, видать, не совсем пьянчуга. — Ты еще молодой.

— Скоро назад?

— Не знаю.

Местный житель, — если, конечно, не считать огнепоклонника-цирюльника, — тот бы сказал: "Бог весть". Человек не имеет права знать и даже — не знать. Им распоряжается аллах. А приезжий говорит: "Не знаю". Слишком смело! Я. Человек. Не знаю. Еще один бунтарь.

***

Трудно сразу распознать человека. Если, конечно, он с ходу не кинется на тебя с ножом. Этот синеглазый булгарин с виду резок и груб, опасен, а на самом-то деле, похоже, неглуп и даже добродушен.

Так и с другими народами, племенами.

— Чтобы вникнуть в чужую мысль, — говорил шейх Назир, — мало перевести ее с одного языка на другой. Надо знать историю народа, быт и круг представлений. Стараться его понять. Нелегко, но надо понять, если хочешь жить с ним в мире.

***

"О чем должен думать человек, возвращаясь из бани домой? Не запылить бы только что вымытых ног. Скорей бы дойти, поесть. Прилечь, отдохнуть.

Нет, пожалуй, дело не в вине. Тому, кто не может и не хочет думать, влей хоть бочку — ничто не мелькнет, не блеснет в башке. Наоборот, даже то убогое подобие мыслеи, каким он пользуется ежечасно, заглохнет.

Всему виной — мой беспокойный разум. Не будь его — жил бы я себе припеваючи в родном Нишапуре, учил детей бессмысленным молитвам, читал и толковал коран — и получал плату в виде бараньих туш и мешков с зерном.

Совсем ни к чему человеку ум и одаренность. Он лишь навлекает ими на себя всеобщую неприязнь. Как, скажем, трехголовый верблюд, урод. Зайду-ка я в здешнее медресе, поговорю с учеными, — может, найдется место на случай, когда Абу-Тахир сменит милость на гнев".

Это кто, нелепый, нескладный, мечется у входа в медресе? Ужели дворецкий Юнус? Очень похож. Но зачем он здесь? С ним еще какой-то человек. Тот неподвижен, спокоен. Завидев Омара, дворецкий Юнус юркнул за столп огромного портала.

Омар насторожился: "Нет, не стану я заходить туда, где снует негодный Юнус".

— Здравствуйте, уважаемый товарищ по ремеслу! — с грустной усмешкой поклонился Омару румяный сдобный человек.

"Товарищ?" Омар с недоумением взглянул на его одежду — яркую, пеструю, какую носят преуспевающие торговцы. Но все же он доволен, что встретился с одним из местных ученых.

— Я счастлив видеть вас, дорогой собрат, — проникновенно и тихо продолжал самаркандец, упитанный, гладкий, точно рабыня для утех. — Меня зовут Зубейр. Я тоже занимаюсь математикой. Вернее, занимался. Теперь, с вашим приездом, видно, придется бросить ее. Говорят, вы пишете трактат по алгебре?