Заклинатель змей - Явдат Ильясов

Невмоготу! Его охватила жуть, внезапная тревога. Будто потолок в тяжелых балках вот-вот обрушится на голову… Омар взглянул, как на змею, на свернутый под столиком землемерный шнур-танап, который он взял для расчетов, полистал книжицу для записей, швырнул ее в угол и выскочил в сад, повидать Али Джафара.

…Их было четверо. Прежде, чем приступить к делу, они забавлялись мутным дешевым вином, закусывая его ломтиками редьки, посыпанными солью. Увидев чужого, новички, нанятые в помощь Джафару, испуганно прикрыли кувшин одеждой.

— Не бойтесь, — успокоил их Али Джафар. — Он — наш, хоть и ученый. Прошу любить и жаловать: Омар Хайям.

— Аман.

— Усман.

— Хасан.

Омар удивился, увидев средь них синеглазого булгарина:

— И ты здесь?

— Хочу заработать несколько монет. С караванщиками я не поладил. Отстал от них. Надумал жить в Самарканде.

— Ну, на этих пнях-корягах не очень-то много заработаешь.

— Оно так. Вот ты человек ученый. Не купишь ли, Друг, у меня книгу? Старинная книга. Румийская.

Он достал с расщепленного пня потертую сумку, порылся в ней, вынул тугой пергаментный свиток. Развязал, отвернул конец широкой полосы и огорошил Хайяма:

— "Атараксия". Изложение Эпикурова учения. Омар даже вздрогнул! Давно хотелось ему ознакомиться ближе с прогремевшим этим учением. Но булгарин, взглянув на Омара, тут же остудил его порыв:

— Нет, пожалуй, такому юнцу оно ни к чему. К Эпикуру прибегает человек усталый, битый, хмурый, который ищет отдохновения от мира с его бескоп-чными дрязгами. У тебя же все впереди. Успеешь.

Омар — с горечью:

— Похоже, мне, при моих повадках, очень скоро придется прибегнуть к нему.

Руки тряслись у Хайяма, когда он взял у булгарина тяжелый свиток. Ровные четкие строки. Какая жалость! Греко-румийского языка он почти не знал, — запомнил лишь то, чему учил его, между делом, шейх Назир. Но ведь то, чего не знаешь, можно узнать!

— Не читаешь по-румийски? — догадался булгарин по досаде в глазах молодого перса. — Буду учить, если будешь, хотя бы помалу, давать на хлеб и вино.

— Смог бы. Когда закончу свой трактат. Но ты… тыто откуда знаешь румийский? И вообще, откуда у тебя эта книга? Средь караванных охранителей грамотных вроде быть не должно.

— Как знать, — усмехнулся приезжий. — А книга… она издалека. Ладно. Я вижу, тут все — свой народ. Так уж быть, расскажу о себе. Я, братья, никакой не булгарин. Я — рус.

— Неверный? — ахнул Аман.

— Да, христианин, — подтвердил гость. — Ты не бойся. Я не кусаюсь. Не шарахайся от меня. Вместе ели, вместе пили, — чего уж теперь. Имя мое — наше, славянское — Светозар. А христианское — Феодул.

— Эк откуда тебя занесло! Пейдул? — переспросил Омар. — Светозар, Пейдул… Не знаю, как по смыслу, на слух Светозар звучит гораздо лучше.

— И по смыслу — гораздо лучше, — ответил Светозар. — Феодул значит "раб божий".

— У нас тоже старые, иранские, имена лучше звучали: Вартазар, Тигран, Ануширван. И тюркские: Алгу, Бейбарс, Тарагай. А нынче… — Он потешно закатил глаза:- Абу Амр Ухайха ибн аль-Джулах, — чуть не задохнувшись, он сглотнул слюну, — ибн Абд аль-Ваххаб ас-Сафа! Кто, не зная арабского языка, может запомнить — и сказать, что это значит? Светозар-Пейдул…

Рассмеялись. И возникла между ними всеми сразу та особая близость людей добрых и честных, когда у них всех — одно сознание: они друг другу свои, и никто никому ничего плохого не сделает. Доверие. Четверо мусульман: ученый математик, дворник и безземельные селяне, совсем забыв о том, что Светозар — чужой по вере, слушали его повесть как индийскую сказку.

Родившись где-то в селе на Днепре, Светозар трех лет попал в печенежский полон. Десять лет пропадал в неволе. Потому-то он так хорошо знает степную речь. Средь волжских булгар может сойти за булгарина, средь тюрок туранских — за тюрка. Однажды русское войско, побив печенегов, освободило пленных. Человек одинокий, безродный, Светозар был определен послушником в Киево-Печерский монастырь.

— Вроде нашей ханаки? — заметил Али Джафар.

— Вроде.

Здесь он заново приобщился к русской речи, научился письму и чтению, и румийский язык одолел, и еврейский. Грамота в почете на Руси. Но зато бит и обижен "многажды и без правды". Всего же обидней бьшо ему за смердов, — ведь он сам из них: монастырь захватил всю землю в округе, и мужики через то впали в нищету. От печенегов — терпи. От князей своих — терпи. И еще — от бездельных монахов, ненасытных слуг божьих. Иль оно бесконечно, людское терпенье?

— Все как у нас, — вздохнул Омар.

— Большое зло накопилось в народе! — продолжал суровый Светозар. — Знаешь, в засуху: оброни в траву хоть искру малую, сразу вспыхнет вся степь. Так и тут — подвернулся случай. В позапрошлом году налетело с диких полей новое племя враждебное, кипчаки хана Шарукана, — на Руси их прозвали половчанами. На реке Альте пришельцы расколотили Князей Ярославичей, такого страху нагнали на них, что Святослав утек в Чернигов, Изяслав и Всеволод укрылись в Киеве. Бедный люд сбежался на сходку — вече, запросил у Изяслава коней, оружие, дабы отбиться от скопищ половецких. Изяслав отказал. То ли не захотел, боясь свой же народ, то ли негде было взять.

И сотворился бунт. Хотели убить Коснячка-воеводу, злодея, он убежал. На княжеском дворе устроили погром. Стефана, епископа Новгородского, гостившего в Киеве, удавили его же холопы.

— Епископ — вроде нашего муфтия? — определил Омар.

— Вроде.

— Удавить святого муфтия? — изумился Аман.

— А что? Поделом ему.

Толпа мятежных людей, поведал далее Светозар, напала на Киево-Печерский монастырь, чтоб захватить "в полатех церковных… имение их сокровена".

Он признался:

— Я вел тех людей. Ибо проведал путь в ризницу, хранилище богатств монастырских…

— Ограбить святую ханаку? — поразился Усман.

— Зачем ограбить? Вернуть свое. И дотла разорить гнездо проклятых истинных грабителей. Житья от них не стало.

— Как у нас, — отметил Али Джафар.

— Ну, было больше крику, чем проку. Постигла нас неудача, — поник головой Светозар. — Изяслав, бежав за рубеж, вернулся с войском Болеслава, польского царя, и учинил над нами расправу жестокую. Иных ослепил, иных — лишил живота. Мне удалось спастись. Попал я, после долгих мытарств, на Волгу, в славный Булгар, нанялся в охрану караванную — и вот уже здесь.

— А дальше?

— Назад мне путь заказан. Видно, так и буду бродить с караванами. Может, вернусь домой лет через десятьпятнадцать, когда забудется все.

Странно как-то стало у них на душе: будто земля широко раздвинулась и наполнилась гневными голосами. Мы, занятые всегда лишь собою, не знаем, что вот сейчас, сей миг, где-то далеко-далеко, в чужой стране, кипят те же страсти, что здесь, и люди, такие же, как мы, бьются за такой же кус хлеба.

— Похоже, у вас — все как у нас, — подвел черту Омар. — Одного у нас не может быть; князей гонять, монахов бить. Мы народ послушный, смирный, богобоязненный.

Али Джафар — с хитрецой:

— Не всегда мы были смирными! Богачи забывчивы. Народ все помнит. Мой дед — мир его праху — рассказывал: в Бухаре бедняки (давно это было) взбунтовались против царя, и помог им пришлый тюрк Абруй. Крепко досталось тогда ханам! Выкинули их вон из Согда. Но другой тюрк, степной правитель Кара-Чурин, подавил восстание. И был еще Муканна, вождь "людей в белых одеждах", который долго и храбро сражался против халифских войск. И не так уж давно, в Табаристане…

— А в Рометане, где селяне напали на Исмаила Самани? — подал несмелый голос Аман.

— У нас, в Самарканде, Исхак ибн Ахмед бунтовал, — тихо заметил Усман.

— И карматы возмущались, — напомнил Али Джафар. — Так что, как видишь, смелости нам не занимать.

— Ну, это когда происходило? Все в далеком прошлом, — уныло махнул рукою Омар.

— То, что хоть раз случилось в прошлом, говорил мой дед, — непременно повторится в будущем. Выпадет случай, опять подымем восстание, — прошептал Али Джафар, оглянувшись.

— Бунтуйте, бунтуйте, что толку? — пробормотал Омар, внезапно задумавшись.

Бунтовать — дело Али Джафара и этих троих. Дело Омара — помочь бедному люду своими знаниями.

Если всего час назад ему было тошно даже думать о работе, то сейчас у него в груди заныло, руки затвердели от желания скорее взяться за перо и бумагу. Ибо теперь работа приобрела смысл. Чем быстрее он закончит трактат, тем скорее наступит мир на многострадальной земле. Не станет путаницы в алгебре — не станет раздоров средь людей. Ясность — честность. За работу! Сейчас же за работу…

— Вот что! Я тоже изгой. Я куплю твою книгу. Сколько дирхемов тебе дать за нее?

— Считать дирхемами я не умею: у нас монеты не в ходу. Гривны у нас, бруски серебра. От них отрубают сколько нужно.