Приемыш черной Туанетты - Сесилия Джемисон

– Мне нужно сказать вам о вчерашнем, – покраснев, дрожащим голосом произнес мальчик. – Было бы дурно не признаться вам. Я все рассказал только вчера вечером мистеру дворецкому. Я не хочу, чтобы вы бранили его, его не за что бранить, ведь он ничего не знал. Я спрятался за дверью, когда он вышел из комнаты, он даже не помогал мне ни в чем, ничего и не видел. Вы не будете сердиться на него? Не будете? – И Филипп с мольбой вперил взор в строгое лицо мадам Эйнсворт.

– Стало быть, Бассет не в заговоре с тобой? – спросила мадам Эйнсворт с легкой насмешкой.

– Он не знал ничего… Потом только он сказал, что поможет мне. Но я не о себе беспокоюсь. Вы можете наказать меня как следует. Но бедный мистер дворецкий, я люблю его и не хочу, чтобы он был наказан…

– О, я это вижу, вы большие друзья, – сурово бросила старая леди. – Ну, хорошо, продолжай свои интересные объяснения. В конце концов я не понимаю, что за глупую штуку ты устроил!

Филипп с минуту колебался, но собрался с духом и решил рассказать правду.

– Видите ли, Люсиль постоянно так злится на меня, что я хотел… Я хотел только пошутить. Я хотел ее попугать. Но я не представлял себе, что она может заболеть. Я бы не сделал этого ни за что на свете. Я подумал: как было бы смешно сделать мышку и пустить ее на пол.

– Так там было что-то! – вскричала, торжествуя, мадам Эйнсворт.

– Да, было. Они что-то видели, но только не «детей».

– Что же это было? – нетерпеливо допытывалась старая леди.

– Вы думаете выбросить «детей» отца Жозефа? – вскричал Филипп.

– Это была мышь, но не живая. Я сделал ее из ваты и хвостик из тесемочки, а вместо глаз – две бисеринки от платья мадемуазель… Я привязал к ней длинную черную нитку и положил мышь в зале на такое место, чтобы Люсиль увидела ее, как только войдет, я заставил игрушечную мышку прыгать, дергая за нитку. А когда я всех напугал, то втащил мышку в комнату мистера дворецкого… Елена замахнулась на мышку зонтиком, но не попала. А тут Люсиль упала в обморок, вошел мистер дворецкий и велел мне поскорей убираться… Как видите, настоящих «детей» там не было. – Филипп вздохнул, облегчив душу рассказом, и в страхе ждал, что будет дальше.

– Вот видите! Вот видите! Какой обман! Какая ложь! – негодующе восклицала мадам Эйнсворт. – А Эдуард еще гордился правдивостью мальчика!

– Это была не ложь, – гордо ответил Филипп. – Я никогда не лгу. Это была шутка. Все произошло оттого, что я зашел в комнату мистера дворецкого и не хотел, чтобы на него сердились. Потому-то я и не рассказал ничего вчера. Я очень жалею, что сделал это, и мне особенно неприятно, что Люсиль захворала… Я пришел просить у вас прощения.

– Простить тебя! Это не приведет ни к чему хорошему! Я буду настаивать, чтобы тебя строго наказали! Ты должен знать, что со мной нельзя шутить! – говорила в гневе мадам Эйнсворт.

– Что же, пусть! – мужественно ответил Филипп. – Накажите меня, только, пожалуйста, не сердитесь на мистера дворецкого.

– Я поступлю с Бассетом по собственному усмотрению. Я прикажу ему немедленно выбросить этих скверных мышат.

– Вы думаете выбросить «детей» отца Жозефа? – вскричал Филипп. – Они такие смирные и добрые зверьки, и так чистоплотны. Я каждый день чищу их клетку.

– Мне слишком много пришлось волноваться с тех пор, как эти животные поселились в моем доме. – И мадам Эйнсворт решительно отвернулась к столу. – Нечего поднимать шум! Можешь идти. Я занята.

Бедный Филипп! Ему и не мерещилось такое ужасное наказание. Он был в полном отчаянии.

– Они такие крошки! Они не знают никого, кроме меня, и боятся чужих; они могут умереть с голоду или затеряться. Что скажет отец Жозеф, когда я явлюсь к нему без «детей»! Я обещал заботиться о них. Я так люблю их! Они такие маленькие и все понимают, они любят меня! Мне не о ком больше заботиться, мы скоро уедем домой, позвольте им побыть здесь до моего отъезда. О, пожалуйста, позвольте! Я буду так благодарен!

Мадам Эйнсворт вскочила с кресла. Что-то в жалобном молящем голосе мальчика тронуло ее сердце. Это была нотка детского горя, которую она слышала давно-давно… и сердце ее смягчилось. Горячие слезы подступили к глазам, и с минуту она не могла справиться с волнением. Наконец она сказала взволнованно:

– Хорошо, хорошо, дитя! Пусть будет так! Не безумствуй из-за пустяков. Пусть они остаются, только не заставляй меня больше говорить о них. Ну, вытри глаза, иди в свою комнату и постарайся быть добрее с Люсиль.

– О, благодарю вас, благодарю вас! – воскликнул Филипп в восторге, и на лице его сквозь слезы засияла улыбка, как радуга после дождя. – И вы не будете сердиться на мистера дворецкого? – спросил он с беспокойством.

– Пусть будет по-твоему. Он заслуживает наказания, но ради тебя я могу простить его.

Никогда еще мадам Эйнсворт не говорила так мягко с мальчиком. Ей хотелось обнять его и прижать к сердцу, но она позволила ему уйти. Гордая леди считала, что для одного дня и без того достаточно уступок, и взяла себя в руки. Провожая глазами мальчика, она думала:

«Как странно: мальчик так растрогал меня!.. Был момент, когда я чувствовала, что он мой, родной, что что-то связывает меня с ним!..»

Глава XXIII

Соперник

Март прошел, а мистер Эйнсворт все не ехал на юг. Узнав от отца Мартина, что отец Жозеф еще не вернулся и что находится далеко, в глубине Новой Мексики, художник решил не спешить, так как письмо священник мог получить не ранее, чем через несколько месяцев. Прошел апрель, за ним последовал зеленый благоуханный май.

Филипп был разочарован, хотя и не жаловался. Ему легче было от сознания, что отец Жозеф еще в отъезде и что Дея не нуждается в помощи своего маленького друга. Он был спокоен за нее и мог терпеливо ждать. И кроме того, жизнь его стала теперь гораздо приятнее. Мадам Эйнсворт была не так строга к нему после истории с игрушечной мышью, а иногда даже обращалась с ним ласково. Люсиль тоже смотрела теперь на него не так пренебрежительно, хотя их отношения нельзя было назвать родственными.

С того дня, как маленькая наследница подняла тревогу и упала в обморок, испугавшись мыши, Филипп убедился, что она просто слабая девочка, как мыльный пузырь, готовый разлететься от слабого дуновения ветерка. Эта нелепая история открыла ему глаза на более серьезные вещи. Он понял, что маленькая наследница – это далеко не то, что бедный мальчик, что радости и счастье простых людей непонятны людям «высшего класса», как выражался Бассет, что приемышу нечего даже пытаться быть наравне с маленькой наследницей, так как всегда получит отпор. Он узнал и о том, что мир делится на богатых и бедных, что в жизни богатых многое не называется своим именем и измеряется не тем аршином, что у простых людей.

До сих пор Филипп никогда не задумывался над такими вещами в обществе Туанетты и отца Жозефа. Но теперешняя жизнь отличалась от прежней и была гораздо сложнее. Филипп был сыном природы и одновременно – немножко философом: он не видел ни необходимости, ни смысла в некоторых церемониях, невольным свидетелем которых был. Они его забавляли и в то же время вызывали грусть – например, когда Бассет распахивал дверь и низко кланялся при выходе мадам Эйнсворт, или когда за время обеда более десяти раз меняли тарелки, или переодевали платья – одно изящнее другого – только для того, чтобы в них пообедать. Он не мог понять, почему его красивые туфли не годятся, когда идешь в гостиную, а следует надевать лакированные сапожки, или почему все стоят, в то время как мадам Эйнсворт сидит. Филипп не находил смысла еще во многом, чему старалась научить его миссис Эйнсворт.

Он знал, что надо быть вежливым со всеми, даже со слугами, что надо быть правдивым, послушным и добрым. Еще Туанетта говорила ему об этом. Он знал, что надо заступаться за маленьких, если их обижают другие, или отстоять от нападок голодную слабую собаку, накормить околевающую с голоду кошку и насыпать через форточку крошек зябнущим воробьям; уступить место старому, больному человеку, помочь слабой женщине нести ребенка или тяжелую корзину или оказать другую услугу, о чем подскажет сердце. Но все это не всегда было уместно в этом новом для него мире. Почти на каждом шагу Филиппа останавливали и запрещали делать то, что казалось ему естественным и важным, и это заставляло серьезно задумываться. Он осунулся и казался старше своих лет.

Когда на деревьях появились почки и в парке зазеленела трава, мальчик заметно ожил. Каждую свободную минуту проводил он в парке, предавался воспоминаниям и каждый раз заново переживал счастливые дни, ушедшие в прошлое. «И как я могу знать, – думал он, – отвезут ли они меня обратно? Может быть, я никогда не увижу больше Деи и отца Жозефа, и бедные «дети» должны будут остаться здесь навсегда!..» Но его отчаяние отступало при виде красот парка, прохладные тенистые уголки и залитые солнцем пригорки приводили мальчика в восторг. Птицы и здесь слетались к нему, он сохранил способность привлекать их к себе. Здешние птицы не были так красивы и не так нежно пели, как его южные друзья, но он любил их и подзывал тем особенным свистом, на который птицы слетались, как на особый зов, кружились и вились над ним в ожидании корма.