Ципили, Тимбака и смех(Повесть-сказка) - Арутюнян Сагател Мимиконович

— Ну, что же это? — подталкивая помело, удивилась Тимбака. — Лети, слышишь, лети, амда-чамда, эй!

Никакого движения. Как стояла, оседлав помело, так и стоит, ни на метр не стронувшись с места.

— Дай-ка, дай-ка мне, — сердито потребовала Ципили. — Не умеешь, так не берись… И взлететь-то не можешь, а еще хвастаешься, что мертвые петли делала.

— Не умеешь. Не летит, значит, не съел.

— Что не съел?

— Нет, я сойду с ума! Медведь не съел Мануш, понимаешь?!

— А вот и съел! Просто ты не умеешь летать! — огрызнулась Ципили, выхватывая у Тимбаки помело. — Гляди, как надо.

Но и она не смогла взлететь.

Ворон пролетел совсем близко, почти коснувшись Ципили, покружил над медвежьей избушкой и опять качнулся к колдуньям, что-то громко и быстро-быстро прокаркав у них над ухом.

— Что он хочет? — спросила Тимбака.

— Да так. Дровосек совсем помешался! — махнула рукой Ципили и, подергав под собой помело, во весь голос закричала: — Э-эй, лети, мое помело! Лети, амда-чамда кумайни!..

Но и на этот раз ведьма на помеле не тронулась с места.

Ципили еще не успела опомниться от изумления, как Ворон опять, тронув ее крылом, сделал круг над головой колдуньи.

— Проклятый ворон! Повезло тебе, что я лишена своей колдовской силы, не то обернула бы тебя жабой!

Бедный Ворон! Мало ему злополучной вороньей доли, еще и жабой пришлось бы стать!

Увлеченные спорами и сварой старух-колдуний, мы совсем забыли про Ворона. А он, с того момента, когда старухи послали Мануш к Медведю, сидел на макушке дуба и неотрывно следил, что там делается, у Медведя. Ведь от этого зависело все дальнейшее… Такого случая второй раз не скоро дождешься. Не дай бог что-нибудь вдруг помешает. Дело, конечно, задумано злое, да что поделаешь?.. Дома дети, жена, больной брат…

Ворон изредка летал на свой двор. Сядет на плетень, наблюдает за дорогими сердцу родичами и каркает, каркает, вкладывая в это карканье все свои чувства, всю любовь к близким и всю печаль. Жена очень постарела. Работает от зари до зари, чтобы свести концы с концами.

Представляете, сидит на плетне ворон, необыкновенный ворон, который знает, что он не ворон, но обречен быть им вечно! Сидит и видит, как тяжело его родным, а помочь ничем не может и сказать им ничего не может. Вместо ласковых слов, которые хотелось бы сказать детям, с клюва слетает одно только карканье. Он каркает, а дети кидают в него камнями, чтоб убирался с плетня. Представляете, как можно себя при этом чувствовать?

Но хуже ему было, когда, отважившись, он однажды снова прилетел к себе во двор и увидел пустой дом, заколоченные двери и окна. Чего не придет в голову в такую минуту!.. Но, слава богу, Ворон скоро сообразил, что семья, может, перебралась в деревню, в родительский дом. Он сразу же полетел туда, увидел их и успокоился. Конечно, если бы он смирился с тем, что быть ему всегда вороном, может, и остался бы насовсем в деревне, свил бы себе гнездо где-нибудь на дереве и кормился бы на подворьях — мало ли люди выбрасывают разной пищи? Но Ворон не терял еще надежды, что вновь обретет свое человеческое обличье, и потому почти не отрывался от колдуний.

Очень несчастным был наш Ворон. И не только своей бедой несчастлив. Всякий раз, когда видел в деревне больного брата, сердце разрывалось.

Жена с детьми жила в доме своих родителей, а Гиж Гарник один бедовал в опустевшем отчем доме, часто сидел на крылечке, а увидев Ворона, тоже кидал в него камнями, отгонял. Он же не ведал, что это не простой ворон, а брат его родной.

Долго гонял Гиж Гарник ворона, но однажды, вдруг изменившись, кинул горсть зерна: мол, клюй, насыщайся. С того дня они как бы подружились. Ворон даже иной раз, осмелев, усаживался на плечо Гиж Гарнику, но молчал, не каркал, знал, что брат не любит карканья, он же не понимает, что это не простое карканье, а разговор, только поди пойми.

Но иногда, прилетев и не увидев Гиж Гарника у дома, Ворон давал себе волю и так, бывало, раскаркается, всю горькую судьбину свою выложит в карканье. И это было до того душераздирающе, что люди испуганно обходили его стороной, а птицы разлетались куда подальше.

Но случались у Ворона и счастливые дни. Это когда он в полете взбирался все выше и выше, реял над бескрайними лесами, над серебристой гладью рек. В такие мгновенья сердце его переполнялось необъяснимым чувством величия и гордости, и даже думалось, хорошо бы, и жена, и дети, и брат были бы птицами и могли увидеть всю красу мира. И жили бы они тогда всей семьей беззаботной, счастливой жизнью, недосягаемые для колдовского коварства. Однако такие мгновенья за тридцать лет его вороньей жизни выдавались очень редко… А вообще-то Ворон любил людей, любил гомонящие рынки. Там он забывался, даже иногда радовался с людьми их нехитрому веселью…

Нет, незавидным было положение Ворона. Особенно горько то, что, будучи всегда с колдуньями, он вступал в их недобрые игры — ведь ему так хотелось, чтоб старухи, обретя свою былую колдовскую силу, снова сделали его человеком, они же обещали ему. Подумать только, до чего дошел, готов погубить детишек своих бывших соседей, можно сказать, друзей. Всех их, и Мануш, и Асмик, и Тарона, Ворон хорошо знал, много раз видел, как они играли под ивой. Иногда, сидя на ветке того же дерева, заглядевшись на них, он вдруг вспоминал свое далекое детство или то время, когда он был еще человеком, и отцы этих малышей, тогда еще совсем молодые парни, уважали его…

Несчастный, несчастный Ворон, до чего он дожил, если готов способствовать колдуньям уничтожить этих детей!.. И все для того, чтобы опять стать человеком! Такой ценой!

Надо признать, что Дровосек вовсе не был безжалостным и бессердечным человеком, но теперь, когда он столько лет мается в вороньем обличье, душа его, пожалуй, очерствела. Думал он только об одном: неужели это на всю жизнь и никто никогда не узнает его печальную историю?

Восседая на макушке дуба, Ворон неотрывно смотрел в окошко медвежьей избушки. И конечно же, видел все, что там происходит.

А происходило вот что: Медведь и Мануш вели мирную беседу, и это поразило и обеспокоило Ворона.

— Ты спасла меня, — благодарно бубнил Медведь, — теперь я сам могу добывать себе пищу. Незачем мне тебя есть, ты можешь еще не раз пригодиться. Оставайся со мной, если что, будешь опять вынимать колючки.

— Нет, нет, дядя Миша! Лучше отдай мне сундучок, да я пойду, — сказала Мануш.

— Какой сундучок? — удивился Медведь.

— Ну обыкновенный сундук, только небольшой. Он на печи должен быть.

— На печи? Ну так заберись, посмотри. Если был там, куда ему деться? Мне он не нужен, бери его. Нарядов у меня никаких нет, прятать в сундуке нечего.

— Да он и мне не нужен, это бабушкам, — сказала Мануш и залезла на печь. Но там не было никакого сундучка. — Здесь ничего нет, дядя Миша! — крикнула она с печи.

— Нет, значит, я его съел.

— Да что ты такое говоришь? Разве можно съесть сундук?.. Он же несъедобный.

— Ну раз несъедобный, тогда не съел…

— А где же еще он может быть?..

— Кто?

— Кто-кто! Сундучок, вот кто!..

— Что ты пристала? Ищи, если найдешь, забирай.

Мануш везде поискала. Никакого, даже самого малюсенького сундучка в избе не было. И не могло быть. Колдуньи-то все выдумали. Но Мануш этого не знала.

— Нет нигде.

— Нет, значит, нет.

— Ну тогда я пойду.

— Куда пойдешь? Оставайся со мной, я буду тебя каждый день медом потчевать, — сказал Медведь, встав в двери.

— Не могу я, дядя Миша, меня дома ждут. И еще Асмик с Тароном потерялись, надо их разыскать.

— Кто это, Асмик и Тарон? — поинтересовался Медведь.

— Мои друзья. Мы вместе пришли в лес за смородиной. Они потерялись.

— Как это потерялись? Человеку невозможно потеряться. Я их найду. Найду, и вы все вместе останетесь со мной. Места нам хватит. Ты здесь побудь, а я их сейчас разыщу.