Мой полицейский - Бетан Робертс

посматривала на свое отражение в витринах магазинов, пока мы шли, и мне было стыдно, что я выше тебя, особенно на каблуках. Рядом с вами я выглядела долговязой, слишком высокой, тогда как рядом с Томом казалась почти нормального роста; я могла бы сойти за человека статного, а не мужеподобного.

Когда я смотрела оперу, мои мысли вертелись по кругу и я не могла полностью сосредоточиться на происходившем на сцене, меня отвлекал сидевший в соседнем кресле Том. Ты настоял, чтобы я села между вами («Роза меж двух шипов», – сказал ты). Иногда я украдкой поглядывала в твою сторону, но ты ни разу не отвел глаз от сцены. Я думала, что мне не понравится опера: она казалась мне такой истеричной, как пантомима со странной музыкой, но, когда Кармен спела L’amour est un oiseaurebelle que nul ne peut apprivoiser, все мое тело словно воспарило, а затем, в этой последней, ужасной, чудесной сцене Том взял меня за руку. Оркестр бушевал, Кармен потеряла сознание и умерла, а пальцы Тома держали мои в темноте. Потом все закончилось, и ты, Патрик, вскочил на ноги, хлопая в ладоши, крича «браво» и от возбуждения подпрыгивая на месте.

* * *

Я подумала о том, когда впервые услышала фразу «неестественные практики». Ты не поверишь, но это произошло в учительской Святого Луки, ее произнес мистер Р. А. Коппард, М.А. (Оксон): Ричард – для меня, Дикки – для его друзей. Он пил кофе из чашки с коричневыми цветами. Потом снял очки, накрыл их ладонью и наклонился к миссис Бренде Уайтледи из 12-го класса и нахмурился.

– Это было оно? – донеслись до меня ее слова, и он кивнул.

– Неестественные практики, «Аргус»[27]. Страница седьмая. Бедный старый Генри.

Миссис Уайтледи моргнула и взволнованно втянула воздух.

– Его бедная жена. Бедная Хильда.

Они вернулись к своим тетрадям, заполняя поля решительными красными галочками и крестиками, и не сказали мне ни слова. Это было неудивительно, так как я сидела в самом углу и мое положение делало меня совершенно невидимой. К этому времени я преподавала в школе несколько месяцев, но своего стула в учительской все еще не имела. Том сказал, что в участке было то же самое: на некоторых стульях, похоже, невидимой нитью были вышиты имена их «владельцев» – должно быть, поэтому на них никто никогда не садился. У двери стояло несколько стульев со старыми подушками или неровными ножками, которые были чьи-то; то есть там сидели самые новые сотрудники. Я задавалась вопросом, приходилось ли новичкам ждать, пока другой сотрудник не выйдет на пенсию или умрет, прежде чем получить шанс заявить права на «обычный» стул. У миссис Уайтледи даже была собственная подушка, расшитая пурпурными орхидеями, и она была абсолютно уверена, что ни одна задница ее не коснется.

Я вспомнила об этом потому, что прошлой ночью мне снова приснился сон, такой же яркий, как и сорок лет назад. Мы с Томом были под столом; на этот раз – под моим рабочим столом в классе школы Святого Луки, но во всем остальном он был такой же: давящая тяжесть Тома на мне; его бедра на моих; его плечо придавило меня, как балка на дне лодки; и я – его часть. Между нами не было места для воздуха.

И я начинаю понимать, когда пишу это, что, возможно, все это время меня беспокоило то, что было внутри меня. Мои собственные неестественные практики или потаенные желания. Что бы сказали мистер Коппард и миссис Уайтледи, если бы узнали, что я чувствую к Тому? Что бы они сказали, если бы знали, что я хочу взять его в рот и попробовать как можно больше его? Мне казалось тогда, что такие желания должны быть неестественны для молодой женщины. Разве Сильви не предупредила меня, что она не чувствовала ничего, кроме страха, когда Рой коснулся ее между ног? Мои собственные родители часто зависали в долгом поцелуе в буфетной, но мать била руку отца, когда та уходила туда, куда не следовало. «Не беспокой меня сейчас, Билл, – говорила она, отодвигаясь от него на диване. – Не сейчас, любимый».

Я же хотела всего и именно сейчас.

Февраль 1958 года. Весь день в школе я держалась как можно ближе к котлу. На детской площадке кричала на детей, чтобы они больше двигались. У большинства из них не было подходящей одежды, и их колени побелели от холода.

Дома мама и папа начали говорить о Томе. Я рассказала им, знаешь, о нашем посещении музея, поездке в Лондон и обо всех других наших прогулках, но не упомянула, что мы с Томом были не одни.

– Разве вы не ходите танцевать вместе? – спросила мама. – Разве он еще не отвел тебя в «Регент»?

Но Том ненавидел танцы, он сказал мне об этом сразу, а я убедила себя: то, что мы делаем, – особенное, потому как оно другое. Мы были непохожи на другие пары. Мы узнавали друг друга. Вели правильные разговоры. И, как только мне исполнился двадцать один, я почувствовала себя немного старой для всей этой подростковой ерунды, музыкальных автоматов и джайва.

Однажды вечером в пятницу, не желая идти домой и столкнуться с безмолвным вопросом, который постоянно висел в атмосфере дома о намерениях Тома по отношению ко мне, я задержалась в классе, составляя карточки для детей. В тот момент мы изучали королей и королев Англии, которые мне казались довольно скучной темой. Мне хотелось говорить о спутнике, или атомной бомбе, или о чем-то, что могло бы хоть немного взволновать детей. Но тогда я была молода и беспокоилась о том, что подумает директор, так что это были короли и королевы. Многие дети все еще изо всех сил пытались прочесть самые простые слова, в то время как другие, например Кэролайн Мирс, уже улавливали основы пунктуации. Вопросы были простыми, и на карточках было достаточно места, чтобы они могли записать или нарисовать свои ответы, как бы полны они ни были: «Сколько жен было у Генриха VIII? Можете ли вы изобразить лондонский Тауэр?» – и так далее.

Котел еле работал, и даже в моем углу класса было холодно, поэтому я обернула шарфом шею и плечи и надела шляпу, чтобы согреться. Мне всегда нравился класс в это время, когда все дети и другие учителя разошлись по домам, а я поправляла парты, чистила доску и взбивала подушки в читальном уголке, готовясь к новому дню. Были такие тишина и спокойствие,