На рубежах южных - Борис Тумасов

Ради прибытия главнокомандующего кашевары не пожалели провизии, вдоволь накормили казаков.

После завтрака построили казаков по сотням и велели ждать. А нелёгкое дело — стоять на самом солнцепёке. Стояли и час, и другой, и третий. Уже с десяток казаков замертво свалились на раскалённый песок. К вечеру, когда только первые ряды кое-как держали равнение, а в задних кто сидел, а кто лежал, вдруг из‑за крепостных стен на рысях выехали конники.

Под первым конь не идёт, а танцует. Вороной, английских кровей, жеманно перебирает ногами, мундштуки грызёт. На командующем мундир в позументах, эполеты на солнце сверкают. И в свите позади один наряднее другого.

Мигнул Головатый полковникам, те — старшинам, и как гаркнули казаки «ура», да тут же из пищалей выпалили, так даже конь под командующим, от неожиданности шарахнувшись в сторону, дал «свечу». Но, как видно, Зубов был неплохим наездником. Твердой рукой он осадил коня, похлопал его по холке и усмехнулся.

— Здорово, славные черноморцы! — крикнул он. — Рад видеть вас среди войск российских! Жалую я вам за верную службу тройную порцию вина.

Снова прокатилось по рядам «ура!» и кверху полетели шапки. Подбежал солдат–денщик, помог Зубову сойти на землю. Светлейший передал поводья подъехавшему офицеру и, припадая на ногу, направился к Головатому. Обнялись, по русскому обычаю троекратно поцеловались.

— Батько командир! — громко обратился Зубов к Головатому. — Любы мне черноморцы, храбрые казаки, и буду просить вас и товариство приписать меня и сына моего, новорождённого Платона, войсковыми товарищами. А ещё, ежели будет милость, приписать войсковыми товарищами и штаб мой. — Зубов указал на офицеров, стоящих поодаль.

Головатый повернулся к старшинам.

-— Припишем, браты, войсковыми товарищами в наше Черноморское войско нашего благодетеля, сиятельного графа Валериана Александровича со штабом, а сына его, новорождённого, определим в войско наше полковым есаулом!

— Приписать! — дружно гаркнули казаки.

— А по сему случаю, — обратился Головатый опять к Зубову и офицерам, — милости просим до нашего стола. Чем богаты, тем и рады, — Он обернулся к казакам. — А вы, казаки, с богом — обедать! Разойдись!

Ряды рассыпались, и казаки устремились к кухням.

Кулеш в этот день был добрый — густой, наваристый, с бараниной. Казаки дружно работали ложками. Только Леонтий Малов ел неохотно, рассеянно пропуская свою очередь.

— Что с тобой, Леонтий? — удивился Дикун. — На солнце сомлел, что ли?

— Нет, Федор, солнце тут ни при чём! — вздохнул Малов. Мрачным взглядом он окинул внимательные лица товарищей и закончил: — Ирода проклятого я сейчас увидел.

— Какого ирода? — удивился Шмалько.

— Того, что дочку мою до петли довёл. Барина моего, Бибикова…

— Да ведь ты его порешил!

— Очухался, видать… Может, и вы приметили его? Такой белявый и мундир в золоте.

Друзья уже знали грустную историю жизни Леонтия Малова, знали и жалели его.

— Плохо ты бил! — жёстко проговорил Дикун. — Рука, видать, дрогнула.

— Тогда дрогнула, теперь не дрогнет…

— Что ты надумал, Леонтий? — спросил Ефим.

— А то я теперь понял, что давно по барам виселица плачет и надобно с ними поступать, как государь Петр Федорович. Без жалости.

— Ишь, замахнулся! — покачал головой Собакарь. — Слова хорошие, да несбыточные.

— Несбыточные, говоришь? А если казаков поднять— и разом всех: господ, старшин…

— Экой ты, да как поднимешь казаков? — покачал головой Собакарь. — 'Да если б и поднял, то что потом будешь делать? Солдаты рядом, они нас отсюда живыми не выпустят, перестреляют…

— Кончить с ними — и в горы, к атаману Рыжупе…

— Рыжупе? — усмехнулся Собакарь. — Да есть ли тот Рыжупа на самом деле?

Леонтий вскочил.

— Значит, не согласны? — Глаза его зло сверкнули. — Боитесь? Эх вы! — Круто повернувшись, он ушёл, не оборачиваясь на зов Дикуна.

— Кипит все в человеке! — понимающе кивал головой Шмалько.

Вечером в палатке войскового судьи собрался совет. Головатого беспокоило бездействие казаков и неудачное расположение лагеря. Смерть, гулявшая по лагерю, и бесполезное стояние угнетали черноморцев. Каждую ночь, несмотря на дозоры, один–два казака исчезали.

Присутствовавший тут же на совещании Федоров высказал мысль перевести черноморцев на остров Сары, что напротив Талышинского берега.

— С острова, — сказал Федоров, — дорога в горы будет отрезана.

Зубов подхватил эту мысль и велел на другой же день начать перевозку казаков.

Головатый возражал.

— Надо, — говорил он, — пустить казаков в дело, чтоб они пороху понюхали да пошарили персидские берега. А пустынный остров это не то. Это ещё хуже. Только и того, что бежать некуда.

Но спорить с начальством было бесполезно. Перебросить казаков на остров решили в ближайшие дни.

В ту же ночь, под четырнадцатое июля, в казацком стане произошёл ещё побег. Ночью ушёл из лагеря Леонтий Малов с пятью казаками. Ушел и словно в воду канул. Напрасно его искали в горах и по азербайджанским селениям.

Глава XII

-— Эгей, хазаин, принымай барашка, принымай брынза! — гортанно выкрикивал высокий, смуглый азербайджанец в лохматой высокой папахе, напоминающей островерхую копну сена.

Азербайджанец шёл не торопясь, легко неся своё худощавое, мускулистое тело.

— Эгей! Принымай, казак! Наше селение посылал.

Тряся жирными курдюками, впереди него бежало десятка полтора овец. За ними лениво перебирал тонкими ножками осел. Хозяин навалил на него столько мешков, что из‑под них торчала лишь голова и неутомимо махающий хвост.

Вокруг азербайджанца столпились казаки.

— Эй, казак! Бэри барашка! — предложил азербайджанец.

— Цэ б добрэ, да не можно взять, — развёл руками один из казаков. — Не приказано. У нас есаул Смола провиант закупает…

— Федор! — крикнул Половой Дикуну. — А ну, покличь сюда есаула Смолу!

Азербайджанец, присев на камень, развязал мешок, достав круг ноздреватой брынзы и заткнутый кочерыжкой тугой бурдюк, встряхнул им.

— Эгей! — улыбаясь белозубым ртом, окликнул он казаков. — Иды, буза пить будэм, брынза кушать будэм!

Ловко орудуя небольшим кривым ножом, он нарезал брынзу ломтиками, налил из бурдюка в медный кубок густоватой грязно–молочной жидкости.

Ефим приложился к кубку, с наслаждением выпил, причмокнул:

— Ну и питье! Сам Мухамед такого не пил…

Черные глаза азербайджанца яростно сверкнули:

— Мухамед резать будэм! Сестра наш забрал, пять дэвушек в селений забрал. В гарем свой забрал. Брат мой свой невеста заступался— брата резали!.. Плохой человек Мухамед, совсем яман…

Казаки быстро опорожнили бурдюк, с удовольствием жевали солёный сыр.

— И откуда ты по–нашему говорить научился? — спросил Ефим.

— Вэй! С пэрсидским купцом Страхань–город плыл. Год там жил, — с гордостью похвалился азербайджанец.

Подошел Смола, прищурившись, обошёл вокруг овец, развязал мешки, понюхал сыр.

Казаки умолкли.

— Сколько просишь? — спросил Смола азербайджанца.

— Зачем — сколько? — загорячился азербайджанец. — Так бэри. Русский — мой кардаш, брат… Его Мухамеда–перса бьет… Так бэри, кушай!

— Народ здесь добрый, сердечный! — сказал Половой.

— Одарить бы его чем‑нибудь надо, пан есаул! — предложил Федор Дикун.

— Вот ещё! — скривился Смола. — Дают — бери, бьют — беги. Еще одаривать…

— Одарить! Одарить! — закричали казаки.

— Да, такого человека грех не одарить! — вдруг раздался знакомый всему лагерю хрипловатый, низкий голос войскового судьи. Казаки расступились, и он прошёл туда, где удивлённо оглядывался по сторонам азербайджанец, не понимающий, о чём кричат казаки.

— Принести пищаль, да пороху, да свинцу! — приказал Антон Андреевич. — И быстрей!

Смола бегом бросился выполнять указание.

Дикун с удивлением смотрел на Головатого. За эти несколько недель войсковой судья постарел на добрый десяток лет. Обмякли, опали могучие плечи, обвисли усы, лицо налилось нездоровой желтизной.

Прибежал запыхавшийся есаул Смола с пищалью и боевым припасом. Головатый взял из его рук оружие и брезентовые мешочки.

— Бери, друг! — сказал он, протягивая их азербайджанцу. — Пусть сия пищаль верно послужит тебе в бою с нашим общим врагом.

Темные глаза азербайджанца загорелись горячим светом. Он принял пищаль двумя руками и поцеловал её. И вдруг заговорил по–азербайджански — взволнованно, проникновенно. Казаки молча слушали переливы незнакомой гортанной речи. Они не понимали её, но подвижное лицо азербайджанца передавало содержание этой речи.