На рубежах южных - Борис Тумасов

Один за другим поднялись мужики, сложили в кучу, под надзор стряпух, свои котомки и двинулись на работу.

К одной запоздавшей к завтраку артели прибежал запыхавшийся подрядчик. Брызгая слюной, стал ругать мужиков. Не доев, те вскочили и заторопились к лубяному лабазу.

По всему берегу застучали топоры, закипела смола в чанах — конопатили лодки, баркасы. От купеческой баржи к берегу, по сходням взад–вперёд, сгибаясь под тяжестью мешков с солью, сновали казаки. На берегу, у штабеля, вёл учёт мешкам бородатый купец. Иногда он предупреждающе покрикивал:

— Сторожко, сторожко, борони бог расыпца!

И так до обеда…

Каждый раз бывая на пристани, Малов приглядывался к мужикам: «Авось увижу кого из своих…»

В этот день, дождавшись обеденного часа, они с Дикуном отправились побродить по берегу.

Вокруг стоял неумолкаемый шум. Бойкие астраханские ^орговки кричат на все лады:

— Кому щей! Жирных щей! Отведай, кто потощей!

От грязного чугуна поднимается густой пар, пахнущий пареной капустой. Голытьба хлебает щи тут же, усевшись на песке.

— А вот сбитень! Горячий сбитень! — звенел над пристанью высокий бабий голос. — Сбитень сладкий, кто на него падкий!

— Пирожки с требухой! Пирожка, на грош два!

Пирожки были большие, как лапти, и тощие, как та баба, которая их продавала. Требуха отчаянно воняла, несмотря на попытки торговки сдобрить её чесноком.

Леонтий с Федором, морщась, съели по одному пирожку.

За лабазом они остановились около старика гусляра. Был он худой и согнутый, в белой холщовой рубахе и таких же портках. Сквозь рубаху выпирали ключицы. Ветерок шевелил мягкий, тонкий пушок на его лысой голове. Воспаленные глаза слезились. Узловатыми пальцами перебирал он струны гуслей и пел с мягкой задумчивостью;

Как у нас, братцы, было на Дону,Во Черкасском городу,Народился молодец —Стенька Разин удалец.Ой, ходил, гулял СтепанушкаВо царёв кабак.Думы думал атаманушкаС голытьбою:«Ой вы, ребятушки, вы, братцы,Голь несчастная!Вы поедемте, ребята,Во сине море гулять,Корабли–бусы с товарамиНа море разбивать.А купцов да богатеевВ синем море потоплять».

Вокруг старика толпились люди. В его облезлую деревянную миску со звоном летели медные деньги.

Леонтии покосился на Федора:

— Хорошо поёт дед.

От пристани к толпе торопливо шагали городские стражники. Старый гусляр приметил их и вдруг, с размаху ударив по струнам, запел:

Ой, боярыня ты, Марковна!У тебя‑то плеть не бархатна.У меня ль да сердце шёлковое,Инда зуб о зуб пощелкивает…

Молодой мужик в стоптанных лаптях и грязной, рваной рубахе вдруг швырнул шапку на землю, выпятил широкую грудь и, закинув голову, прошёлся по кругу. И была в нём такая буйная, молодецкая стать, что все залюбовались им…

Глава X

На закате море отливало свинцом. От берега шли крупные волны, ударялись о борт, перекатывались через палубу фрегата, разлетались брызгами, поднимались к небу.

При каждом ударе фрегат вздрагивал и кренился. Морской переход вконец вымотал казаков. Многие из них покатом лежали на палубе, другие еле держались на ногах.

Казак на корме кричал:

— Высаживай на берег, сушей пойдём!

Федор Дикун стоял на носу фрегата, вглядываясь в недалёкий берег. Он выглядел диким, угрюмым. Черные, скалистые обрывы, до блеска вылизанные морским прибоем. Дальше, за обрывами, вздымались рыжие, голые горы.

Всё казалось чужим, неприветливым, не похожим на щедрые кубанские края.

Федору вспомнилась родная Васюринская, которая отсюда казалась самым лучшим, самым радостным уголком на всей земле.

…Вот кубанская круча, а по ней змейкой вьётся тропинка. Сверху, по тропинке, спускается стройная дивчина.

Нет! Никогда больше не пойти Анне по Васюринской круче к нему, к Федору. Никогда. Было это, да быльём поросло!

Малов присел рядом с Дикуном на скрученном канате.

— Эх, парень! — проговорил он, вглядываясь в хмурое лицо Федора. — Раньше я думал, что у вашего брата–казака не жизнь, а масленица…

— Кому масляна да сплошная, а нам вербная да страстная, — невесело отшутился Федор.

— Чего скучный такой?

— Ас чего мне весёлым быть, друг Леонтий? Не с чего нам с тобой веселиться. Это атаманам веселье. А нам горе–горькое до могилы на шее носить, как гайтан.

Косые лучи заходящего за дальними горами солнца скользнули по сырой палубе, сорвались в воду и потонули в белесом гребне волны.

— А жить все едино хочется! Хоть и горькая она, наша жизнь, — вздохнул Леонтий.

Неслышно подошёл Собакарь.

— Вон башня, приметили? — указал он на еле заметные в горах очертания каких‑то развалин. — Вот такие же и наши черкесы строят. Говорят, если пойти берегом на запад — прямо к Кубани выйдешь…

Все трое принялись разглядывать уходящий назад берег. В этих местах над обрывом темнели на солнце густые заросли зелёных кустов. Ветер доносил оттуда сладкий запах цветущих деревьев.

— Весна, — задумчиво проговорил Собакарь.

— Весна.

— А у нас рожь сейчас уже во какая! — Малов показал ладонью с пол–аршина от палубы. — Только, бывало, снег с земли, а управляющий уже гонит всех в поле. Походишь за сохой день, намаешься. К ночи упадёшь на землю, а она, родимая, парует, теплом отдаёт, да так пахнет, аж голова кругом идет… И забываешь, что и земля эта не твоя и что работал ты на барина.

— По–людски не доводится пожить, — грустно сказал Собакарь.

— Что правда, то правда! Не ведаем — для чего живём. Ты вот, Никита, сам сказывал — всю жизнь в войске прослужил, с турками бился, Березень брал, с самим Суворовым Измаил–крепость штурмовал, до полкового хорунжего дослужился. А что у тебя есть? Хозяйство вшивое, да и то без хозяина. Хуже, чем у кобеля бездомного. Того хоть на привязи не держат. И мне такая судьбина заказана, коли не срубает меня какой кызылбашец, — сказал Дикун.

Собакарь, словно от зубной боли, замотал головой. Ему припомнилась завалюха–хата, голопузые ребята, укутанные в бог весть какую дрянь…

— Ты мне, Федор, душу не мути, мне и без того тошно, — выкрикнул хорунжий. — Была б у меня сила…

Ветер крепчал, свистел в снастях, хлопал парусами. Фрегат качало все сильнее.

Леонтий сказал вполголоса:

— Сила есть, да храбрости мало. Мнится мне, что казаки только на язык вострые, а на деле…

— То ещё бабушка надвое сказала, — возразил Дикун.

— Может, и твоя правда. У нас в деревне вот тоже, пока не пришёл Петр Федорович, только по‑за углами шептались, да и то страшились, чтоб барин либо управляющий не прослышали. А опосля кой‑кто и за топор взялся…

— А ты?

Леонтий не ответил.

Он потянулся, глянул на сумерки, окутывающие берег, и проговорил:

— Спать пора, пошли в трюм!

Густой храп висел в кромешной темени трюма, едко пахло потом, кто‑то разговаривал во сне. Разбросав свитку, Леонтий улёгся у трапа на грязный пол. Ему не спалось, он долго ворочался с боку на бок, старался забыться. Как всегда, в ночной тишине ему вспоминалась дочь, её лицо, перекошенное смертной мукой…

Кто знает, сколько пролежал он — час ли, два.

Ему стало душно. Накинув на плечи свитку, Малое поднялся на палубу и жадно глотнул свежий, солоноватый воздух. Ветер перестал дуть, и море, словно отдыхая от бешеной пляски, было неподвижным. Огромный, чистый, расписанный звёздами полог раскинулся над головой. Вдали на судах горели сигнальные огни.

Леонтий склонился на борт и долго слушал мягкие всплески воды. Море рассказывало о чём‑то, и Малову припомнилась песнь старика гусляра о Степане Тимофеевиче Разине:

Вы поедемте, ребята,Во сине море гулять.

«Вот бы быть с ним, со Степаном Тимофеевичем! — подумал Леонтий. — Повернуть бы все корабли, всю буйную казачью силу, да и ударить — на Астрахань, на Царицын… И дальше пойти… Чтоб не плакали больше от горькой обиды мужицкие дочери. Чтоб и семени проклятого барского на берегах Волги не осталось! — Леонтию стало жарко от этих мыслей. — Только б начать…»

Тут, на палубе, и застал Малова рассвет. Один за другим на свежий воздух из трюмов выходили заспанные казаки. Дождавшись Федора, Леонтий отвёл его в сторону.

— Слушай, Федор! А что, ежели захватить сейчас фрегат и податься на Астрахань да Царицын, люд поднять городской — и вверх по Волге? То веселее было бы, чем на кызылбашцев идти…

Дикун бросил хмурый взгляд на Леонтия и вздохнул.

— Ничего с этого не получится!