Рассказы о дяде Гиляе - Екатерина Георгиевна Киселева

реку Неглинку, притоны Грачевки, пьяный крик и слезы убитых горем людей, населявших подвалы Трубной площади и прилегающих к ней переулков… Со временем эти картины сменялись порой для репортера Гиляровского зваными обедами, которые по различным поводам устраивали в Эрмитаже редакции газет и журналов старой Москвы, торжественными юбилеями, премьерами театров. Но никакие явления жизни не отвлекали его внимания от трущоб, где ютилась беднота. И о ней постоянно писал репортер Гиляровский. О тех, кто без дома, без хлеба, без работы.

Столом служил широкий подоконник номера, где жил. К подоконнику подтягивал за веревку лампу, не потому что не было в номере стола. Часто, возвращаясь домой, не находил для работы лучшего места, чем подоконник, лечь спать — диван и кровать были заняты нежданными гостями, а стол хранил следы недавней и недолгой «радости».

Изучение московских трущоб влекло за собой встречи. Чутьем тянулись к дяде Гиляю люди. Правда, новые знакомые из ночлежек редко позволяли себе войти в номер в его отсутствие, дожидались больше где-нибудь за углом; зато старые, особенно актеры, с кем служил в бродячих труппах, в Тамбове, Саратове, Пензе, не стеснялись. Приезжая в Москву, встречаясь в Артистическом кружке, спрашивали друг друга о бывших товарищах и, узнав, где Соллогуб, шли к нему, как к себе. Если дела у дяди Гиляя были неплохи, эти неожиданные визиты не останавливали внимания, но случалось и ему туго, тогда замечал, что нет платья — все разобрали, кто ботинки, кто рубашки, белье. Иногда жили подолгу, как юноша Карлуша Мей, попавший в несчастье. Он служил в Москве в фирме Барановой доверенным. Хорошо зарабатывал. Но увлекся театром. Все забросил, поступил на сцену. Как и где его обобрали до нитки, не рассказывал, но из театра ушел. Стал работать в типографии корректором. Интересная типография была. Она называлась «Типографией общественного распространения полезных книг», а на деле в ней печатали водочные и винные ярлыки да квитанции для ссудных касс. Сколько благодаря Карлуше повидал дядя Гиляй наборщиков московских типографий, и они ночевали, занимая не только кровать, но порой и стол. Все это были люди, которые кое-как перебивались со дня на день, не зная толком ни сна, ни отдыха, ни ужина, ни обеда. Дядя Гиляй в ту пору обедал чаще всего, если обедал, в трактире у Саврасенкова. Чашка бульона за пятнадцать копеек — вот и весь обед, время — как придется, определенного часа никогда не знал — репортерская, да и вообще газетная работа этой роскоши тогда не позволяла.

А бывало, только домой вернется — стук. За ним, медленно увеличивая дверную щель, появляется фигура в рваном пальто, в грязной и помятой шляпе. С такими людьми в комнате распространялся запах бедности, грязи, водки, махорки, ночлежного дома — запах нищеты. Просто денег не просили, старались создать вид, хорошее впечатление о себе. Придет человек из ночлежки, а в руках держит какое-то непонятное сооружение из деревянных планок и уверяет, что он — изобретатель и что при помощи его сооружения можно уничтожить качку на кораблях. Рассказывает увлеченно и о других своих достижениях. Дядя Гиляй отмечал — эти фантастические изобретения всегда были направлены на пользу людям.

Смотрел, слушал и работал. Его репортажи о московских подвалах, ночлежках получили определенную тему — «Жертвы столицы», хотя в газетах и журналах шли под разными названиями.

Вставал дядя Гиляй всегда рано, а в те годы часов в пять, и писал свои строчки для газет. Любил тихие утренние московские часы и строчки, набегающие в страницы. Славно работалось рано. Ни звука, кроме звона колоколов да крика особенно горластого петуха. Но репортерское утро коротко. В десять часов начинались походы в редакции, а затем выполнение заданий.

Чуть окреп материально, стал обедать на Бронной. Там по какой-то негласной московской традиции были дома, в которых хозяйки готовили обеды главным образом для студентов, но к ним присоединялись люди и постарше. Вносили плату за месяц — и знали, что обед ждет во всякое время немудреный: щи, зато из лучшей говядины, и каша. Дядя Гиляй был доволен — кормили вкуснее и сытнее, чем в трактире.

Летом 1883 года прекратилось тесное сотрудничество дяди Гиляя с «Московским листком». Пастухов отказался печатать корреспонденцию о положении рабочих на спичечном заводе в Егорьевске. Там у людей от серы лица покрывались язвами, отваливались пальцы, предохранительных мер не существовало. Стычка между редактором и репортером была не первой. Через год-полтора после начала издания окреп Николай Иванович и стал относиться к материалу, приносимому в газету, осторожно.

— А как посмотрят там? — говорил он, многозначительно поднимая вверх указательный палец. Это значило: печатать не будет. Однажды, проведя очередные субботу и воскресенье в ночлежке Москвы, принес дядя Гиляй в редакцию написанный по этому поводу большой рассказ. Пастухов взял из него, по выражению дяди Гиляя, «только глупые кабацкие факты».

«Вот наша трактирная пресса, — писал тогда невесте. — Но покоряться судьбе не надо, надо бороться с ней. Сил не хватит? Ложь, должно хватить. Вот вам и литература, самый независимый труд, а такие гадости и нелепости делают, что удивительно».

Досада возникала не только в общениях с «Московским листком». В том же 1883 году Гиляровский писал и по поводу другой газеты: «За последнее время двинулись „Новости дня“, и редактор начал зазнаваться. Нанял прекрасную квартиру, обзавелся обстановкой и, ровно ничего не делая, получает барыши, между тем как мы из-за куска хлеба работаем до упаду… Пастухов так же начинал „Московский листок“… Ездил, бегал, кланялся всем, прося не оставить его, поддержать новое дело, а потом отъелся и сел на шею сотрудникам… Досадно работать на этих хамов-дармоедов… Жаль тратить силы на них, а приходится, зато сознание чести и собственного достоинства при нас! Это сознание облегчает тягость положения многих, а у меня еще больше. „Либерал“, пишущий красно, господин Ланин, редактор „Русского курьера“, заплатил за перевод одной сотруднице по три четверти копейки за строку, а другой по копейке. Все нуждающиеся промолчали. Я написал на клочке бумаги следующий экспромт:

„Курьер“ гуманный, орган честный,