Оборванная переписка - Екатерина Леткова

И я не думаю, какъ думаетъ большинство мужчинъ, что альфа и омега счастья женщины въ любви къ мужчинѣ. Если бы это было такъ — счастье было бы очень достижимо. Нѣтъ. У женщины почти всегда слишкомъ большая душа и ей тѣсно въ ея рамкахъ, и она мечется и расходуется на мелочи и часто презираетъ себя. Въ мужчинѣ почти нѣтъ этой муки презрѣнія.

Въ тотъ вечеръ, когда я получилъ ваше письмо — я почему-то не могъ заниматься. Я долго стоялъ у бюро съ перомъ въ рукахъ, но не работалось. И я почти машинально поднялъ крышку и сталъ перебирать бумаги бабушки. Мнѣ хотѣлось привести ихъ хоть во внѣшній порядокъ…. Я сначала старался не читать ихъ. Какое-то безсознательное чувство деликатности мѣшало мнѣ… Жутко было лѣзть въ чужую душу, а письма, дневники, замѣтки, конечно, душа человѣка, похороненная въ нихъ…

Случалось вамъ разбираться въ старыхъ письмахъ? Вѣдь это — могилы, оттого и перечитывать ихъ всегда грустно.

Въ какой-нибудь запискѣ вся душа живого существа, отдающая себя другой душѣ; въ нѣсколькихъ строкахъ — вся жизнь. И любовь, и счастье, и притворство, и злоба, и радость, и горе, и слезы, и улыбки — все то, что составляетъ душу человѣка — все погребено здѣсь… И все это лежитъ гдѣ-нибудь мертвое, пыльное, никому ненужное.

Я все время чувствовалъ это, когда разбирался въ бабушкинихъ запискахъ. И не могъ оторваться отъ нихъ.

Онѣ написаны неровнымъ, круглымъ почеркомъ и съ множествомъ чернильныхъ пятенъ. Я вспомнилъ, что она до самой смерти писала гусиными перьями и засыпала кляксы пескомъ… Ни года, ни числа нѣтъ ни на одной страницѣ, точно это листки разодранныхъ тетрадей или альбомовъ, и порядокъ ихъ совершенно перепутанъ.

Первое, что мнѣ бросилось въ глаза, были строки, написанныя совершенно вкось и особенно взволнованнымъ неровнымъ, почеркомъ:

«Сегодня Marie объявила, что къ ней присватался капитанъ Ряполовскій. Она отдала ему руку. Безъ моего вѣдома. Вспоминаю, какъ покойникъ-отецъ объявилъ мнѣ: Машенька! Къ обѣду пріѣдетъ твой женихъ, нашъ сосѣдъ Лужинъ. Я сговорился съ нимъ; за тобой пойдетъ сельцо Дмитровка, да триста душъ, да денегъ двадцать тысячъ ассигнаціями. Развѣ я могла перечить ему? А нынче какъ?!»

Потомъ на этой же страницѣ добавлено, но уже мельче и спокойнѣе:

«Спросилъ-ли кто у меня: хочу-ли я замужъ за Ѳедора Иларіоновича? А что можетъ быть страшнѣе для женщины, какъ отдавать себя одному, когда мечтаешь о другомъ?..»

Послѣдняя фраза взволновала меня… Черезъ нѣсколько страницъ я наткнулся на слѣдующее:

«Скончалась Eudoxie Бутылина. Упокой Господи душу ея! Богъ тамъ разсудитъ, можно или нѣтъ любить того, кого любить не должно…»

Мря сгорбленная старушка предстала сразу передо мной со своей страдающей душой и какой-то тайной. Я лихорадочно перебиралъ бумаги и боялся останавливаться на нихъ и останавливался каждую минуту. Хозяйственныя записи перемѣшивались съ изліяніями, слухи съ разными мелкими фактами. Я узналъ, между прочимъ, почему у насъ въ Турьихъ Горахъ два барскихъ дома, точно двѣ отдѣльныхъ усадьбы. Оказывается, что Турьи Горы принадлежали дѣду Ѳедору Иларіоновичу пополамъ съ братомъ. Когда дѣдъ женился, они жили втроемъ, но отношенія братьевъ, очевидно, были очень тяжелыя, потому что у бабушки много записей въ такомъ родѣ:

«Всѣ знаютъ, что Гаральдъ съ норовомъ. Зачѣмъ же Ѳедя приказалъ засѣдлать его подъ Сержа. Хорошо, что погибъ конь, а не сѣдокъ…»

«Сержъ сегодня рѣшилъ мѣсто для новаго дома: по ту сторону погоста, на опушкѣ рощи, а ее раздѣлать въ паркъ…»

«Вчера новоселье… Ѳедя молчаливъ. Сержъ грустенъ… У насъ опустѣло…»

«Сергѣй Илларіоновичъ прислалъ казачка сказать не ждать его къ ужину. Опять Ѳедя!..»

«Сколь различны эти два человѣка! Одинъ чувствителенъ и великодушенъ, другой — грубъ и ничтоженъ. Одинъ любитъ стихи и сочинителей считаетъ отъ Бога, другой говоритъ, что всѣ они дармоѣды и пишутъ только любовныя выдумки.»

И, наконецъ, такая замѣтка:

«Лѣвый домъ стоитъ заколоченный. Не несутся оттуда ни звуки цитры, ни пѣсни… Наша дорожка какъ-будто заросла травою… А Ѳедоръ веселый и свиститъ на весь домъ!..»

«Отъ Сержа — ни словца… Гдѣ же онъ?»

На другомъ листкѣ написано очень мелко, такъ, что едва можно прочесть:

«Что бы тамъ ни было — онъ будетъ всегда ближайшій къ моему сердцу.»

«Кто можетъ быть несчастнѣе человѣка неспящаго? Съ самого Ильина дня я глазъ не сомкнула. Какую ролю играетъ мой мужъ?»

«Сегодня на крыльцѣ Ѳедя распекалъ повара Илюшку. Я подошла. Онъ не видалъ. Два раза въ ухо. Пошла кровь. Я не стерпѣла, высказала все. Сержъ не допустилъ бы.»

Жалобы на безсоницу повторяются много разъ, иногда прямо:

«Опять не спала всю ночь напролетъ…» Или: «Не спала. Плакала. Молилась…»

На одной страницѣ неразборчиво написано:

«Мука! мука! Кажется, брошусь при всѣхъ передъ Господомъ и закричу: Прибери Ты меня, несчастную, одинокую! Одно мнѣ остается — петля!»

Могъ-ли я подозрѣвать, что бабушка переживала такія страданія? Никогда ни однимъ словомъ она въ концѣ жизни не вспомнила о нихъ!.. Я бросалъ листокъ за листкомъ, жадно прочитывая ихъ. Встрѣчалось очень много стиховъ и прямо отрывочныхъ фразъ: «Я въ величайшемъ безпокойствѣ…» «Неужели такъ будетъ вѣчно?..» «Что лучше: тысячи булавочныхъ уколовъ или одинъ ударъ кинжала?..»

Наконецъ, одна страница бросилась мнѣ въ глаза яснымъ, крупнымъ почеркомъ:

«Сергѣй Иларіоновичъ прислалъ письмо, чтобы ждать его. Согласенъ крестить Любочку…»

Люба была вторая дочь бабушки. Она умерла двухъ лѣтъ; бабушка любила разсказывать, какой она была необыкновенный ребенокъ. И ея ясный почеркъ въ послѣдней записи можно было бы объяснить счастьемъ матери. Но дальнѣйшая приписка опять смутила меня.

«Ахъ, зачѣмъ все такъ случилось? Опять одни мученья!»

Больше я не нашелъ листковъ такого формата. Очевидно, часть альбома, отъ котораго они уцѣлѣли, была уничтожена.

Я разобралъ дальше листки по формату. Одна тетрадь въ четвертушку сѣрой бумаги почти вся сохранилась нетронутою, изъ другой такой же были вырваны страницы и оторванъ весь конецъ. Въ первой тетради почти сплошь записи хозяйственныя: о посѣвахъ, объ умолотѣ, о переводѣ во дворъ какой-нибудь дѣвки или семьи, объ отпускѣ на оброкъ.

Бабушка овдовѣла въ 1849 году и, очевидно, какъ большинство русскихъ вдовъ, сейчасъ же стала «личностью», самостоятельной и дѣятельной, какъ мужчина. И почеркъ сталъ яной: увѣренный и ровный. Я читалъ эти записки, и бабушка опять явилась предо мной въ новомъ свѣтѣ:

«Поваръ Софронъ валяется въ ногахъ, проситъ отдать за него вышивальщицу Таню. Она не желаетъ. Я отказала. Это не при Ѳедорѣ Иларіоновичѣ».

«Никто съ нашего села не хочетъ идти съ барщины на оброкъ. Не понимаютъ или не вѣрятъ? Сегодня сама пойду на сходъ разговаривать съ ними…»

Очень часто записи идутъ не отъ одной бабушки и начинаются словомъ «мы».

«Мы рѣшили отпустить столяра Семена въ Москву… Пусть поработаетъ на волѣ…»

«Мы дали вольную Ильѣ Ерофѣеву съ женою… Довольно натерпѣлся онъ отъ покойника…»

«Вчера вернулся нашъ бѣглый Яшка… Покаялся, что бѣгалъ въ Соловки, говоритъ — душа просила. Мы его простили».

Кто эти «мы»? Я недоумѣвалъ… Очевидно, кто-то руководилъ бабушкой, и всѣ эти оброки и выкупы шли отъ кого-то, кому бабушка довѣряла. Я думалъ, что это какой нибудь управляющій имѣніемъ, но вдругъ наткнулся на слѣдующее:

«Онъ говоритъ, кто самъ живетъ, долженъ и другимъ жить давать»…

И тутъ же прибавлено:

«С. такъ добръ и великодушенъ, что радъ всѣмъ вольную дать. А моя дочь? Я передъ ней отвѣчать должна…»

Я вспомнилъ тогда, что дѣдъ Сергѣй пріѣхалъ послѣ смерти отца изъ-за границы для раздѣла имѣнія. Никакого раздѣла не произошло, онъ отказался отъ своей части въ пользу моей матери и теперь все цѣликомъ перешло мнѣ. Очевидно, «мы» — это бабушка и beau frère, Сергѣй Иларіоновичъ. Онъ конецъ сороковыхъ годовъ провелъ за границей и должно быть привезъ въ Турьи Горы новые взгляды, новыя убѣжденія. И въ записяхъ бабушки это видно на каждомъ шагу. Мысль о дарованіи свободы крестьянамъ постоянно борется въ ней съ привычками и практическими соображеніями. Рядомъ съ этимъ встрѣчаются и такія фразы:

«Вчера я читала въ старой книжкѣ „Сѣверныхъ Цвѣтовъ“ повѣсть „Трактирная лѣстница“ Н. Бестужева. С. взялъ отъ меня книгу и сталъ читать вслухъ Монтаня, сказавъ: „Вотъ наука житейской мудрости“.

„С. подарилъ мнѣ французскій экземпляръ Монтаня въ роскошномъ переплетѣ…“

(Сколько разъ держалъ я въ рукахъ эту книжку Essais de Montaigne и не зналъ, какъ она попала въ нашу бѣдную библіотеку!).

Потомъ идутъ опять разныя хозяйственныя соображенія, но чѣмъ дальше, тѣмъ чаще они перебиваются другими замѣчаніями:

„Какъ борьба духа съ матеріей истомляетъ человѣка…“