Куйбышев - Илья Моисеевич Дубинский-Мухадзе

часто приходят, в городе телефонов раз-два… Он вызвал жандармское управление, сказал, я сама все слышала, Куйбышев остановился у своей бабушки, ничего не подозревает, его можно взять… Я побежала к бабушке, узнала, вы у Александра Николаевича… Скорее к нам! У папы отличная репутация, наша квартира вне подозрения…»

Куйбышев прикидывает, за что новый арест. Только что кончилась ссылка, с воинским присутствием никаких осложнений, чист! Ерунда, забрать заберут за милую душу. Было бы желание… Отказываться от предложения Любы не приходится.

Девушка потчует своего невольного гостя пирогами, сладостями. Рассказывает о житье-бытье. Куйбышев расспрашивает, шутит. Не забывает поглядывать в окно. Жандарм действительно появляется. Идет к дому Любы.

Через минуту-другую в передней происходит объяснение. «Что угодно?» — «Скажите, пожалуйста, вы недавно пришли домой?» — «Недавно, так часа два тому назад». — «За вами не шел какой-нибудь молодой человек?» — «Не знаю, может быть, шел». — «Но к вам не заходил какой-то молодой человек?» — «Нет, никакой молодой человек не заходил».

Жандарм стоит, переминается с ноги на ногу, позвякивая шпорами. Очевидно, у него нет разрешения на обыск. «Так к вам никто не заходил?» — «Нет, никто ко мне в квартиру не заходил».

Жандарм еще раз звякнул шпорами и ушел. Люба закрыла за ним дверь на все запоры и скорее к Куйбышеву: «Очевидно, вас проследили».

Перебирают разные планы… Куйбышев выходит в сад, садится в глубине на пенек. Час, другой. Снова отчетливый звон шпор. Наряд жандармов приближается к черному ходу, двором. Вероятно, другой наряд вошел в парадную дверь. Оставаться или бежать, покуда в доме обыск?

Сидение на пеньке в саду продолжается до полуночи. Бежать или оставаться?! Что-то вдруг подстегивает.

«Какой же ты плохой революционер, даешься в руки полиции. Беги!»

Забор очень высокий, весь утыкан гвоздями. Кое-как препятствие взято. Куйбышев на соседнем дворе. Заливаются лаем две собаки. К счастью, они на цепи. Бежит к воротам, нажимает на щеколду. Крик с крыльца: «Кто такой? Остановись!»

Щеколда поддается. Бросок на улицу. Топот ног позади. Свистки…

Предельно любезное приглашение: «Господин Куйбышев, остановитесь!»

Совсем «свободный гражданин» втиснут в общую уголовную камеру омской тюрьмы.

К_у_й_б_ы_ш_е_в: «Назавтра утром меня вызывают в контору. Ничего не подозревая, иду в контору, где мне предъявляют требование остричь волосы и одеться в арестантскую одежду. Я уже три раза перед этим си дел в тюрьме, а такого никогда не бывало. Вообще политические пользовались этим минимумом привилегий: быть в своей одежде и не стричь голову.

Я заявляю протест: на каком основании, почему? «Ах, ты рассуждать!» — хлоп меня по щеке кулаком, Я бросился на тюремщика. Меня схватили сзади за руки и начали бить. Избили до полусмерти. В полубессознательном состоянии меня переодели в арестантскук одежду, обрили и втиснули в камеру уголовных. Пять дней я пролежал с перебитыми ребрами, разбитой физиономией, весь в синяках. Потом меня отправили в томскую тюрьму».

Ломать ребра, ставить синяки вроде бы местное творчество. Томские жандармы жаждали услуги более скромной. Только обыска, ареста и первого допроса «со гласно нижеследующих пунктов:

1. Кто еще, кроме него, Куйбышева, принимал участие в противоправительственной демонстрации, имевшей место 18 апреля сего года близ г. Нарыма. Кто именно и какого содержания говорил речи, пелись ли революционные песни и какие именно; были ли при демонстрантах красные флаги и, в утвердительном случае, кто их принес и поставил.

2. Другие вопросы, вытекающие из обстоятельств допроса и имеющие отношение к делу первомайской демонстрации.

Протоколы следственных действий в порядке охраны покорнейше просим препроводить в возможной скорости. О дне ареста телеграфировать».

За перебор омских тюремщиков никому расплачиваться не надо. Не карточная игра. Напротив, все уповают на наградные, на повышение в чинах. В предвидении крупного процесса. Государственные преступники, числом девятнадцать, свозятся в Томск. Забран и Яков Свердлов.

— На каком основании? — негодует Яков Михайлович. — В связи с демонстрацией? Но восемнадцатого апреля я находился безотлучно в Колпашеве.

— Это нам известно, — ухмыляются чины. — А до того с Куйбышевым подготовили демонстрацию. Привлекаетесь за подстрекательство!..

Радость новой встречи живо переживает прокурор окружного суда Дубяга. Куйбышев, Косарев, Иванов, Мандельштам… сколько старых знакомых! Теперь-то уж они поспособствуют благоприятному развитию карьеры. А чтобы лавров, упаси господь, не перехватил начальник вышестоящий, прокурор омской судебной палаты тринадцатого июля за № 425 пишет особое уведомление господину министру юстиции. Дабы узнал из первых рук:

«…Все 19 названных ссыльных привлечены в качестве обвиняемых в участии в публичном скопище, заведомо собравшемся с целью выразить сочувствие бунту, т. е. в преступлении, предусмотренном 121 статьей Уголовного Уложения, причем мерой пресечения против них избрано содержание под стражей».

Обвиняемых, верно, девятнадцать. Но под стражей еще и новорожденный. В одиночке № 17 женского корпуса. Дочь Анны Андреевны и Аркадия Федоровича Ивановых.

Поощрения из Петербурга нет и нет. Заледенели оконца в камерах. На тюремном дворе снег. Набирают силу морозы, пурги. Не ко времени уже дело о первомайской демонстрации. Не по духу обстоятельств российских тревожных. Не в правительственных видах более подливать масло в огонь. Кабы взрыв самих основ не потряс.

В середине октября губернатор уступает хлопотам сестры Валериана Надежды Владимировны. Приказывает освободить Куйбышева под залог до суда. Промах со стороны его высокопревосходительства непростительный. Валериан подымает на ноги студентов университета и политехникума. Будоражит профессоров, журналистов. В городе прокламации, подписные листы — сбор денег для приглашения юридических светил. Пять самых популярных томских адвокатов объявляют, что сочтут за честь участвовать в процессе безвозмездно. По своим гражданским симпатиям.

Суд назначают. Суд откладывают. Снова назначают. Переносят. Авось из державного города донесется другой ветер.

Новый, 1913 год — высокоторжественный. 300-летие дома Романовых. Задумана амнистия умиротворяющая. Томские судьи понимают. Приговор оправдательный двадцать седьмого марта. Потерявший голову прокурор приносит протест в Омск. Взывает к Петербургу. Беспокоится до самого крушения империи.

Куйбышеву пока можно на волю. Под негласный надзор полиции. Его друзьям-нарымчанам возвращаться отбывать срок ссылки. Анне Ивановой с грудным ребенком, «Одиссею» — Мандельштаму, еще одному большевику, Дмитриеву, назад в тюрьму. На них опять заведено дело.

«Неизвестно, сколько пришлось бы сидеть под новым следствием, — написано Анной Ивановой, — если бы не Валериан. Он нажал на все свои связи, использовал все знакомства. Меня согласились выпустить под залог до суда. Деньги, по-моему более пятисот рублей, собрали студенты, доставили Куйбышеву.

Об освобождении сообщили мне вечером перед самой поверкой. В Томске у меня никаких знакомых. На дворе невообразимая мартовская пурга. Куда двинуться с ребенком на ночь глядя. Пришлось написать прошение начальнику тюрьмы, просить разрешения остаться по своему желанию до следующего утра в камере.

Поверка в тюрьме