Розовый Меркурий - Франтишек Лангер

—   Неужто какой-то год может служить препятствием! — настаивал я. — Я всегда слышу, что женщины умеют отлично сохраняться.

—   Да, отлично, — и тут посол расхохотался. — Ему двадцать шесть лет, а она самая сохранившаяся женщина в Лондоне. Ей пятьдесят два года.

Редкостная надпечатка2F. 50 Cent Belgien.

— Вот самый ценный экземпляр из моих марок военного времени. И, возможно, во­обще самый редкий экземпляр этого рода на свете. Кто знает! Одномарковая германская, с надпечаткой 2f. 50 cent. belgien. Я даже не рискую определить ее ценность.

Господин Крал показал мне осторожно взятую пинцетом марку из альбома, защи­щенную от всяких случайностей прозрачным конвертиком. Как всякий любознательный и культурный филателист, я знал, что ценность этих марок, выпущенных во времена окку­пации Бельгии германскими войсками, возрастает, если украшающие их звездочки стоят не на одном уголке, а на двух. Я до боли напрягал зрение, пытаясь разглядеть, не принад­лежит ли эта марка к подобному виду. Однако ничего такого я не заметил и в недоумении покачал головой.

— Почему вы качаете головой? Не поняли в чем дело? — спросил Крал.

— У нее, кажется, небольшой дефект. Она как будто была сломана, — сказал я, что­бы вообще что-нибудь сказать.

—  Конечно, у нее небольшой дефект, — Крал обиделся, что я заметил недостаток, а не преимущество. — Но вам и в голову не придет, что в Бельгии во время войны немцы надпечатывали на два франка пятьдесят сантимов только германские марки стоимо­стью, равной двум имперским маркам! Между тем эта надпечатка здесь сделана на марке стоимостью в одну марку. Одну! Вот в чем дело, мой милый. Ошибок такого рода сущест­вует лишь 13. И то это, имейте в виду, уже гашеные, использованные марки. А вот неис­пользованных существует во всем мире только две. Одна находится в коллекции Берлин­ского музея министерства почт, а вторую вы видите перед собой, она моя. Заметьте себе, она не сломана, а только надломлена. Это крайне важно. Ее нашли в кармане у германско­го шпиона, а там ей, надо полагать, не было уютно. Но зато ее подлинность заверена. В качестве доказательства у меня имеется судебный приговор, по которому первый ее владелец был расстрелян. Следовательно, относительно ее сомнений быть не может, а вот о марке в берлинском почтовом музее этого, мне думается, сказать нельзя. Там могли ее изготовить сами. Вот каковы дела, филателист вы мой…

Обиженный Крал продолжал перелистывать страницы альбома, поучая меня, помо­гая разобраться в интересных различиях марок, относящихся к периоду оккупации Бель­гии в 1914—1918 гг., так как заметил значительный пробел в моих познаниях. Но я пре­рвал его. Шпион, приговор, расстрел — а он толкует мне о каких-то там сдвинутых буквах и цифрах в этих надпечатках!

Я засыпал его вопросами: где он обнаружил эту марку, что он знает о шпионе, мож­но ли взглянуть на приговор. Последовал путанный рассказ Крала, он все время перепры­гивал через пятое на десятое, все эти вещи казались ему посторонними и не очень интере­совали его.

Сначала он рассказал кое-что об офицере французской разведки, служившем после войны в прирейнской области. Эту марку, цена которой тогда еще не была в полной мере ясна, офицер обменял у Крала на хорошую серию Posta Československà 1919 г., являвшую­ся тогда отличным материалом для обмена. В чем-то он выиграл, потому что марка все же была надломлена. Впрочем, Крал умеет славно чинить и более тяжелых марочных калек. Лишь после этого он поведал о том, как французский майор открыл эту редкость.

Если в моем рассказе имеются упущения, то виноват в этом мой друг, не сумевший складно передать повествование француза. Мне хотелось все уточнить, найти офицера, поговорить с ним, но мой ограниченный коллекционер не запомнил даже имени француз­ского офицера.

—   Ну забыл, и все тут. Постойте, постойте, я кажется припоминаю… Его фамилия напоминала название какого-то музыкального инструмента… Гм, но какого…

Я назвал ему все музыкальные инструменты, пришедшие мне в голову, надеясь, что он вспомнит фамилию.

—  Скрипка, виолончель, контрабас, флейта, литавры, тамбурин, тамтам, фагот.

—  Гм, что-то вроде фагота…

И это было все. Я вынужден был довольствоваться рассказом Крала, который я вы­качивал из него в течение нескольких дней. Далее Крал показал мне заверенную копию судебного приговора, подаренную офицером в придачу к марке и яснее ясного доказы­вающую ныне подлинность этой редкости. Наконец, я видел марку, сломавшуюся попо­лам в кармане германского шпиона. Следовательно, я могу построить свое повествование об этом событии, стараясь передать его так, как оно звучало в устах француза. Бьюсь об заклад, что он не примешивал в него филателистические поучения, которыми Крал пере­плетает и путает каждую свою историю.

Так вот, если я правильно передаю это происшествие, то оно в устах француза вы­глядело примерно так:

«В ночь на 14 июня 1917г. окопы 11-го полка легких стрелков были атакованы неда­леко от Берри о Бак превосходящими силами немцев. Кроме нескольких квадратных ки­лометров, полк потерял почти восемьсот человек, однако задуманный в этом месте про­рыв немцам не удался. Разбитый одиннадцатый полк отвели в тыл, его место занял дру­гой, свежий, начавший сразу контратаку, и уже девятнадцатого утром вся потерянная тер­ритория была возвращена назад. (Эти точные, почти исторические данные получены мною от Крала. Они выписаны из обоснования судебного приговора, так что они вне со­мнения.)

При занятии потерянной и вновь завоеванной территории случилось нечто странное. Наши солдаты (не забудьте, что у меня вместо Крала рассказ ведет французский офицер) нашли в промежутке между окопами обеих армий в воронке, образованной тяжелой гра­натой, стрелка одиннадцатого полка, голодного, грязного и заморенного. Он рассказал, что во время атаки немцев спрятался в этой воронке, расположенной примерно посереди­не между нашими и немецкими линиями, т. е. на нейтральной территории. Этот стрелок, якобы, целых пять дней и ночей не отваживался высунуть голову, чтобы ее не снесла одна из гранат, которыми обменивались обе армии. С ним не было ни винтовки, ни патронов, даже ранец он бросил бог знает где. Он сказал, что его зовут Канивет, он стрелок одинна­дцатого полка и родом из Йонвиля.

Только что прибывший на позиции полк встретил его веселыми и беззлобными на­смешливыми приветствиями. Его положение— пять суток на животе на дне воронки— казалось всем каким-то комическим героизмом. Врач заявил, что он настолько ослабел, что лишь через несколько дней сможет отправиться вдогонку за своим одиннадцатым полком, который вновь формировался где-то недалеко от Парижа. Пока что Канивета пихнули в полковой перевязочной пункт, где его кормили и поили удвоенными порциями. За это он охотно рассказывал поварам о страшной ночи, когда внезапно на окопы одинна­дцатого полка кинулось не меньше половины германской армии во главе с самим крон­принцем. Понятно, что все покатывались со смеху. Но Канивет переносил это настолько снисходительно и покорно, что старший санитар перевязочного пункта (ранее отец-провизор Павланского монастыря в Бельгии — эту подробность я опять-таки почерпнул из судебного акта) первый заявил, что Канивет, скорее всего, полковой дурачок, и они бу­дут благодарны, когда он возвратится к ним. Канивет целыми днями да и большую часть ночи (он жаловался на бессоницу) просиживал перед избой, где врач держал своих боль­ных. Тупо и без всякого видимого интереса глазел он на широкое шоссе, по которому как раз происходило передвижение огромных армий, надеявшихся тогда, весной семнадцато­го года, выгнать немцев за пределы Франции.

Однако на третий день Канивета привел ночью к санитару молодой лейтенант ар­тиллерии. Он заявил, что будто бы Канивет выспрашивал у артиллеристов, шагавших за тяжелыми гаубицами, направление их следования, цель и еще нечто подобное. Отец провизор, извините старший санитар, не хотел верить, что полковой дурачок и вдобавок еще полностью обалдевший от перенесенной голодовки был способен интересоваться та­кими вещами. Но молодой лейтенант настаивал на своем и приказал двум своим артилле­ристам отвести милого Канивета в штаб полка, который оказал ему временное госте­приимство. Лейтенанта можно было понять. Голова его была еще забита инструкциями, вынесенными им недавно из школы. Согласно этим инструкциям всякий излишне любо­пытный подозрителен.

Командир поблагодарил и отпустил пылкого лейтенанта, а беднягу Канивета, о го­лодовке которого уже рассказывались анекдоты, так что он стал как бы одним из трофеев полка, он угостил папиросой и велел ему лечь в караульной, решив про себя послать его утром обратно к врачу. К несчастью, во время утреннего рапорта командир за неимением других происшествий неожиданно для себя доложил об этом приключении героя из во­ронки.