Ермак. Князь сибирский - Сергей Егорович Михеенков

из ножен клинки, выровняли копья и ратища. Вздыбилось небольшое войско князя Хворостинина Дмитрия Ивановича. Наступала для него Пасха, день таинственного и непреложного Воскресения. В нём, в этом светлом Воскресении, нуждалась больше душа войска, но не тело его. Тело войска было уже наполовину мертво. Но пока никто, ни одна частичка войска, ни один из обречённых не знал, не ведал этого. Хотя каждого беспокоила дума, что именно в этой схватке он может быть смертельно ранен, что судьба именно теперь положит ему схватиться с более сильным и удачливым противником, что падёт от пущенной стрелы или брошенного копья его верный товарищ или споткнётся конь… Но каждый подавлял в себе эти мысли, как будто они были чужими. На этот раз из гуляй-города выходили и немцы. Отряд наёмников был небольшим, но дисциплинированным и легко управляемым. Командовал немцами некто Францбах. На этот раз он выстроил своё небольшое войско плотной фалангой. Закованные в тяжёлые панцири копейщики – впереди.

Крымчаки наблюдали за манёвром Хворостинина с хладнокровием. Что сделает им, ещё многочисленным и полным сил, этот полк? Хан взмахнёт рукой, подадут сигнал для атаки боевые тулумбасы[19], и разметает степь эту горстку русских одним лишь авангардом, разнесёт на копьях остатки тел опричников, земских помещиков, их холопов и казаков – пусть доклёвывают голодные вороны. И тогда только останется сбить в табун их лошадей и угнать в обоз вместе с притороченными к сёдлам трофеями – оружием, бронями, воинским снаряжением и всем тем, что найдётся при убитых и в обозе.

Девлет Гирей в эти дни потерял много царевичей и знатных мурз. Столько родни он не терял ни в одном из походов. Слишком кровавой оказалась эта война. Русские оказались не так податливы. Вначале лазутчики донесли ему, что московский князь (он не мог называть его даже в мыслях царём) бежал куда-то на север, то ли в Ростов, то ли в Вологду, вместе с казной и боярами, бросив Москву на произвол судьбы. И это после разгрома и пожара прошлым летом могло означать, что нож, переданный ему послами, лежит у него под рукой. Сообщали лазутчики и о том, что главное Иваново войско находится на западе, занятое войной в Ливонии, а здесь незначительные силы, собранные, как говорят русские, с бору по сосенке. И, по всем расчётам, они не способны противостоять ему, крымскому царю, а уже завтра, когда он опрокинет московский трон, – повелителю воссозданной Золотой Орды. Но почему эти незначительные силы вот уже три дня бьются с его тысячами у холма и не умирают? А он, царь, вынужден смотреть, как один за другим гибнут его сыновья и родичи? И какое ещё испытание Всевышний приготовил ему, если всё же придётся здесь стоять до утра? Почему он, воин воинов, не может прочитать дальнейший ход битвы? Иван непрост. И вовсе не труслив, как ему доносили. Нет, московский Иван не бежал, якобы более всего дорожа казной, в чём льстиво убеждали его лазутчики. Только что к нему привели русского, которого перехватил один из ногайских чамбулов, у него обнаружили грамоту, предназначенную воеводе Воротынскому, и в той грамоте говорится, что царское войско на подходе к Серпухову и ему, Воротынскому, следует лишь ещё немного продержаться и ударить всей силой в тот час, когда подойдут главные силы. Значит, московский князь его обвёл вокруг пальца. Обскакал. А ведь его скакун вначале казался ишаком. Как же так, его, великого хана Девлета из древнего рода Гиреев, воина, перед которым все трепещут и падают ниц, обскакали на ишаке…

Это была часть того хитроумного плана, который составили, а теперь хладнокровно, шаг за шагом, исполняли воеводы Воротынский и Хворостинин. «Гонца» с грамотой от царя Ивана Грозного они придумали, послав своего человека, согласившегося на гибель ради общего дела. Пискарёвский летописец повествует, пересказывая письмо, якобы посланное с гонцом «к воеводам… в обоз, чтобы сидели безстрашно: а идеть рать наугородцая многая».

Девлет Гирей мог не поверить тому, что новгородское войско во главе с великим князем Иваном Московским действительно приближалось, спеша на помощь Воротынскому. И великий хан действительно вначале не поверил и приказал подвергнуть пытке «гонца». Но русский держался мужественно, превозмогая боль, твёрдо стоял на своём. И хан усомнился. А что, если русские действительно на подходе и ударят с тыла, к чему он совершенно не готов? Но, с другой стороны, они выстроились для атаки в лоб! Что это означает? Русские снова водят его за нос?

Хворостинин атаковал. Его конница сшиблась с авангардом крымцев. Началась рубка. Ермаковы казаки шли во второй волне, и, когда добрались до ногаев, ряды их смешались. Конь Ермака во всё это время теснился рядом с конём Гаврилы Иванова, но, когда стали разгонять бег и опустили копья для удара, потому что впереди, в зеленоватой пыли, уже замелькали лохматые шапки, атаман вдруг ощутил простор. Чуть впереди, будто прикрывая его левое плечо и не мешая атаману целить копьём в ногайца, которого Ермак уже наметил себе в поединщики, скакал Гришка Пережогин. Набычившись и будто слившись с конём, казак всё ниже опускал копьё, видимо, опасался промахнуться первым ударом. А первый удар в такой сшибке порой бывает определяющим. Потом, когда будет брошено или сломано копьё и начнётся кутерьма бешеной рубки, первый удар, достигший цели, придаст сил и будет реять над казаком как хоругвь с ликом Христа. Пережогин так и вынес из седла своего ногайца, но после удара ратовище его копья переломилось, а коня его резко повело в сторону, и он вместе с Гришкой пропал в зелёной пыли. Поединщик Ермака тоже изготовился и покачивал хвостатым копьём. Ермак не стал рисковать, привстал в стременах и точно в середину корпуса метнул своё копьё. Тут же выхватил саблю и для верности полоснул по шее заваливающегося набок ногайца. Тот, то ли раненный копьём, то ли нет, но пытавшийся удержаться в седле после удара, успел блеснуть на Ермака ненавистью узких глаз, но тут же поник и упал под копыта коня. Где-то рядом ревел калёный бас Матвея Мещеряка. А ещё в какое-то краткое мгновение его глаз выхватил Данилу Зубца, лихо, как на лесной просеке, правившего своим оскордом в толпе окруживших его ногаев. Вот повалил одного. Вот смахнул шапку, и похоже, что вместе с головой, с другого. Вот кинулся навстречу третьему. Дальше всё застлало зелёным туманом.

Закружилось, загудело поле. Крики, свист, ржание и топот коней, и всё это пронизано, как копьём, сквозной нотой то ли ужаса, то ли крайнего восторга. Каждый выбрал себе противника и норовил