Бюст - Владимир Костин

Сосницыну понравилось, что берег совсем близко, под обрывом. Можете искупаться и вернуться, сказала официантка. Если вам море не надоело, здесь, у этого берега оно чистое. Могу дать вам полотенце.

Угрюмый Павло налегал на коньяк. Он уже позволял себе быть небрежным с Анютой. Дескать, пресытился, прощения просим, утомили меня трохи ваши нежности. Жиголо, вновь подумал Сосницын, так жиголо набивают себе цену.

Павло поглядывал на Маргариту, наверное, жалел об упущенном. Возможно, из простой докуки, что не все яблоки надкусил. «Теребень обдерганный».

Вскоре на коньяк перешли все, он снимал их томность и поднимал настроение. Они искупались, еще искупались. Глядя на Митридат, Павло сказал: — Сколько же до него по прямой? Вода скрадывает расстояние. А если попробовать переплыть, а, Игорь Петрович? ты готов или слабо?

Он мечтал о реванше, о самоутверждении, понял Сосницын. Плыть через бухту долго и занудно, глупо и, может быть, опасно, они не трезвы.

Девушки бурно запротестовали — им хотелось продолжить ресторанное сидение, они желали потанцевать, покрасоваться. И аппетит их, здоровый, хищный, просил еще и мяса, и рыбы и чего там еще в меню.

Сосницын знал, что завтра и послезавтра он не будет жизнию играть.

— А мы продолжим в «Боспоре», там кухня тоже кухня, а потом поднимемся на Митридат, так даже и удобнее, — сказал он и поглядел в кофейные глаза Маргариты: прошлой ночью над Митридатом дрожали звезды.

— Посмотрим, как сибиряки рассекают волны, — сказал Павло.

— И успеем зайти в бутик, побалуем вас, — сказал Сосницын невинно, — Павло тут мне намекал.

— Зайдем, — подтвердил Павло, жалея о своем предложении и грядущих расходах. Он привык тратиться на один букет роз, а потом тратятся на него.

Сосницын вызвал такси. Они разделись, отдали девушкам одежду и бумажники.

— Ждите нас на набережной, справа от морского стадиона, видите? — сказал Сосницын. — Закажите себе что-нибудь и ждите. Кстати, вот и сходите в бутик, выберите себе новые купальники, пособлазнительней.

Когда девушки сели в такси, небо уже густилось.

— Они приплывут в темноте, — сказала Маргарита, — не заблудились бы.

— Зато как прикольно будет! Мы стоим, а два витязя прекрасных выходят к нам из моря, — сказала Анюта, — совершив ради нас, красавиц, подвиг. А мы стоим, на нас смотрят…

Они проехали половину пути, и Маргарита забеспокоилась.

— А сколько километров по воде от того берега до центра, до стадиона? — спросила она у водителя.

— Километра четыре, а то и пять, пожалуй, будет, — ответил старик-водитель, — бухта длинная, но мелкая.

— А какая тут глубина? — спросила Анюта.

— Воробьиная, метра три, не больше, — ответил водитель, — я мальчишкой ее всю промерил. Но дряни всякой на дне, железа ржавого, с войны особенно — караул!

Официантка вынесла героям по рюмке коньяка.

— Желаю здравствовать, — сказала она, — вижу, что древнегреческие атлеты. Боюсь, мыться вам — не отмыться. В середке наберетесь смазки. И плавки выбросите, сто процентов.

Они спустились к морю и зашли в него по пояс.

— Представь, — сказал Павло, — мы приплываем, а девчонок нет! Удрали неведомо куда на веки вечные!

— «Все деньги, товар и самый корабль спустил, и сделался чист молодец. Сидит в трактире и не знает, что делать», — сказал Игорь Петрович, — начнем сначала, милое дело!

— Поздно мне сначала начинать, с тремя ребятишками на окладе, — сказал Павло чувствительно.

Врешь, поросенок, подумал Сосницын.

— Не будем друг другу мешать, — сказал он, — ты плыви левее, забери дугу, я — правее. И будем поглядывать, если что кричи.

— Боишься вторым приплыть? — сказал Павло, понимая перед пучиной, что соревноваться в скорости не годится.

— Боюсь приплыть в одиночестве, — сказал Сосницын.

И они поплыли в прогретой воде. Неизвестно откуда над ними взялись две чайки и стали над ними кружиться, переговариваясь. Скоро стемнело.

Девушки сидели над морем и пили коктейль. Пловцов не было видно, рано. Девушки думали, где бы им добыть бинокль. Можно было подняться на Лестницу, оттуда с биноклем наверняка они отследили бы две безумных головы.

Проверив бумажник Сосницына, Маргарита выговорила очень плохое слово. Это было непохоже на Маргариту, Анюта уронила соломинку.

— У него билет на московский самолет из Симферополя, на завтрашний вечер, — сказала Маргарита и топнула ногой, — «красавица моя», всю грудь зацеловал, все перецеловал, что имеется! Господи, какой жестокий подлец! Свинья какая!

— Задарит, значит, — сказала Анюта, — он щедрый, он благодарный, сибиряк!

— Не в этом дело, что бы ты понимала, дешевка, — сказала Маргарита и бросила бокал в воду.

— Ты у нас не дешевка, звезда с-под Бендер, — сказала Анюта и обняла зарыдавшую Маргариту.

10

Сапожник Ты Фа Сян, поседевший, однорукий, двадцать пятого августа 1945 года стоял в смешанной толпе китайцев и русских и вместе со всеми кричал: — Ура! Уля! Ура! Уля! Неподалеку от него открывали рот и ликовали Петя Сосницын и Понеже — Вася Благодатский. Из той компании в Харбине их осталось двое. Вася был рукоположен и служил в Гарнизонной церкви, Петя был инженером по ремонту паровозов на станции. Они разминулись в толпе с сапожником и не узнали его, и Ты не узнал их. Прошло время, и какое горькое время!

А по Китайской грохотали студебеккеры и танки, шли долгожданные советские солдаты, и шли празднично, красиво, весело. В них летели, пылая на солнце, пионы, гвоздики, первые георгины. Петя увидел, как постаревшая Теребенева подбежала к «бравому» полковнику и на бегу искусно поцеловала его в губы. Полковник почему-то остался недоволен.

Нацепив, как и многие, красные банты, Пьеро и Понеже гуляли по городу. В Желсобе размещалась какая-то часть — в распахнутое парадное заносились зеленые ящики; тут же дымилась походная кухня и жизнерадостно, с матерочками, суетились кашевары; курили, собираясь в кружки, млеющие на солнце военные. Война действительно закончилась.

Понеже, пододетый в обыденное платье (что, если победители не жалуют батюшек), сказал Пете:

— Как думаешь, сын мой, не перечикают ли они нас?

— Типун тебе на язык, — рассердился Пьеро, — нашел, о чем думать?… Впрочем, будь что будет!

К ним подошел пожилой солдатик, из породы сующих нос во все без разбора, и спросил:

— Ну, как вы тут, под японцем-то, набедовались? Голодали, или как? Жал вас японец?

— Всего хватало, товарищ, — ответил ему Понеже. Глаза его благодарно заслезились, — как мы вас ждали, родные вы наши. Господи благослови…

— Понеже! — напомнил Петя.

— Сидоренко! — жестко, угрожающе окликнули солдатика.

— Дождались, — сказал он тихо и затрусил к своим. Старший из солдат, с широкой полосой на погоне, встретил его каменным взглядом.

И кто-то из солдат громко сказал:

— А хлебушек они тут ели белый, я разглядел.

— Вот оно как! Так-так-так!

Неважное дело, виноватое дело: они, молодые, как нарочно, крепкие, рослые, домашние, стояли перед солдатами, положившими годы на защиту Родины, пробившимися сюда сквозь смертельный огонь.

А в это самое время в театре «Модерн», окруженном почетным караулом автоматчиков, начался торжественный банкет. Лучшие русские и не только люди Харбина, краса его и гордость, славили освободителей. И не осталось в городе ни одной бутылки шампанского после этого торжества. Старшие офицеры в парадной форме сидели на сцене, в их наградах и погонах вспыхивало солнце Победы. Генерал Белобородов поднял свой бокал — и в нем засияло солнце Победы. Он провозгласил:

— За прекрасных русских людей, живущих здесь, в Китае, которые оказали неоценимую помощь Советской Армии в победе над японцами!

За цвет мужского населения в Харбине!

За вас, герои! Ура!

— Ура!!! — ответили ему лучшие люди Харбина, неловко переглядываясь: великодушно перехваливает их этот интеллигентный генерал.

На летней эстраде Желсоба, традиционно оборудованной под ринг, собрались офицеры. Они яростно о чем-то спорили, и вот уже двое, майор и капитан, раздеваются по пояс под хлопки боевых товарищей. Невесть откуда берутся боксерские перчатки.

— Ну-ка, ну-ка, — сказал Петя, — посмотрим.

— Пойдем к тебе, выпьем вина, твоя амочка запаслась, — сказал Понеже.

Но Петя уже бросил якорь, его не оттащишь.

— Пойдем, не к добру это, — повторяет Понеже, — выпьем, может быть, в последний раз.

— Не каркай, отче, — сердится Пьеро, — мне очень интересно.

Офицеры начинают бой. У одного глубокий рваный шрам на спине, у другого — давнишняя заросшая дырка под ключицей. Сталинград? Берлин?

Зрители гудят. Офицеры мигом подбили друг другу по глазу. Пете понятно, что боксеры из них неважные — просто сильные, уверенные в себе люди, кровь играет. Да и когда им было заниматься боксом, в отличие от него, Петра Сосницына?