Сквозь свинцовую вьюгу - Николай Пустынцев

Снаружи, почитай, все минус пятнадцать. Бушует вьюга — зги не видать. А мы, как поросята, зарылись в солому и храпим во всю ивановскую. Или возвращаешься с боевого задания под дождем, ноги промокли, в шинели ни одной сухой нитки. Ко сну так и клонит (всю ночь в разведке был). Подложишь под себя ветки, укроешься мокрой шинелью и спишь.

А помню, как заботились о моем здоровье на «гражданке». Жили мы в селе, в райцентре. До железнодорожной станции 35 километров. Зимой единственный транспорт — сани. Едешь в город — сколько советов, наставлений даст супруженька: не простудись, не схвати насморк, шею получше укутай, на сквозняке не стой. Оделит меня кучей всевозможных таблеток.

Сейчас об этом вспоминаешь с улыбкой. Здесь не знаешь ни насморков, ни простуды, ни аспирина — никаких аптекарских изделий. Дома на мягкой постели, бывало, часами ворочался, проклиная бессонницу. Здесь после утомительного перехода или ночного поиска засыпаешь глубоким сном на жесткой стерне.

...Заглушая свист ветра, гулко резанула пулеметная очередь. Одна, другая. Потом сразу все стихло. Видимо, окоченевший немец, стоя в траншее, стрелял для острастки. Страшно ему, горемычному вояке, в чужой стране. Кровь холодит грозное завывание русской бури.

И снова думы. Пересматриваю заново всю свою жизнь, свое поведение. Часто был я невыдержан, капризен. Не раз допускал в работе торопливость, излишнюю нервозность, за что потом приходилось расплачиваться.

Когда грянула война, подумал: «Сумею ли преодолеть все это? Хватит ли у меня упорства? Приобрету ли качества настоящего воина, солдата? И могу сказать — становлюсь совершенно другим. Все скверное, наносное, ненужное отпадает, как шелуха. Развивается и крепнет хорошее, лучшее, что только может быть в человеке.

Скольким людям в роте я обязан своим становлением! Мужественный лейтенант Берладир, наш отделенный Дорохин, добродушный, отзывчивый Леша Давыдин, старый ездовой Андрей Векшин, юный следопыт Саша Трошенков, мой коллега Борис Эрастов, неугомонный Юрий Ягодкин. Каждый по-своему учил и воспитывал меня, от каждого из них по крупице перенимал я качества, необходимые воину-разведчику.

* * *

Мы участники разгрома немецкой группы армий «Б» на Верхнем Дону.

Наступление началось 12 января. Наши войска прорвали сильную глубоко эшелонированную оборону противника, с боями продвинулись вперед на десятки километров и к исходу 18 января окружили крупную вражескую группировку в составе 13 дивизий, расчленив ее на части. Попавшие в «котел» предпринимали отчаянные попытки найти разрывы между нашими подразделениями, метались от села к селу в поисках крова и пищи, но. всюду их встречали сокрушительные удары.

По дорогам движутся бесконечные вереницы пленных. Это солдаты разгромленной 2-й венгерской армии и 8-го итальянского альпийского танкового корпуса. Грязные, давно не бритые, они бредут по заснеженному большаку, равнодушные ко всему на свете.

По обочинам дороги валяются разбитые грузовики, изуродованные «фердинанды», сожженные танки с черными крестами на броне. Все это следы славных боевых дел наших артиллеристов, бронебойщиков, летчиков.

Глядя на это кладбище фашистской техники, я становлюсь безмерно рад за наш народ-исполин. То ли еще будет, когда он по-настоящему развернет свои богатырские плечи.

Грозно идет неудержимая лавина советских полков. Позади Митрофановка, Россошь, десятки других населенных пунктов, освобожденных советскими воинами. Наши танки уже прорвались к Валуйкам.

Матушка-пехота, не отставай! Вот они, нескончаемые солдатские версты. Мы уже не сидим по неделям на одном месте, не обживаем сельские избушки, не оборудуем капитально землянки. Короткие привалы, и снова походы, бои...

Однажды остановились на ночлег в каком-то воронежском селе. Здесь проходила линия фронта. Село полуразрушено. Вместо изб то здесь, то там навалены груды кирпича. Уцелевшие хатки приветливо сверкают белизной снега.

В одной из таких хаток, притулившейся на окраине села, разместилась и наша разведгруппа.

Хозяйка, пожилая женщина с кротким болезненным лицом, усердно угощает нас варениками, молоком и прочей снедью, какую только могла сберечь.

Надеемся переночевать спокойно, в тепле. Притаскиваем охапки соломы, разравниваем на полу, смеемся — вот будет перина.

Неожиданно старшего сержанта Шмелькова вызывают к командиру роты. На лицах ребят любопытство — зачем? Вскоре он возвращается, весело напевая:

В путь-дорожку дальнююЯ тебя отправлю...

В прищуренных глазах загадочная улыбка. Вопросительно переглядываемся: ждет ли нас этой ночью дорожка дальняя или так распелся парень.

— Поотдыхали, братишки. Пора и честь знать. Небось и хозяйке надоели. Подъем! — командует он.

Хозяйка, стоя у притолоки, растерянно разводит руками:

— И переночевать не успели. Каково это на ночь глядя опять в поход идти!

— Дело наше солдатское, — отвечает Шмельков, — нынче — здесь, завтра — там.

Через несколько минут, одетые в белые маскхалаты, с автоматами за плечами и с гранатами у пояса, мы уже выходим за околицу села.

Нам поручено достичь отдаленного лесного хуторка Кукуречин, выяснить там, куда и как передвигаются «тыльные немцы», и к утру вернуться в свою часть. Старшим группы идет младший лейтенант Весин, совсем еще юноша, только недавно окончивший училище.

Глубокой ночью мы наконец достигли Кукуречина, воронежского хуторка, затерянного в степной глухомани. Я, как теперь, вижу эти низенькие подслеповатые избушки, до самых окон засыпанные снегом, и могучие сосны, с трех сторон окружавшие хутор.

Тогда и в голову никому из нас не приходило, что ночной поход в Кукуречин затянется надолго.

На окраине хутора нас встретили четыре партизана. На шапках наискось пришиты красные ленты — эмблема народного мстителя. Узнав, что перед ними бойцы Красной Армии, они радостно пожали нам руки, принялись расспрашивать о положении на фронтах, о Сталинградской битве. Мы поделились с ними махоркой.

— Совсем замаялись без курева, — пожаловался один из них. — Сухую листву заместо махры пользуем.

Партизаны привели нас в просторную избу. За столом, в переднем углу, сидел, видимо, командир отряда. Желтое пламя коптилки освещало его крепкую, могучую фигуру. Одет он был в желтый дубленый полушубок и своей окладистой бородой невольно напоминал былинного богатыря Илью Муромца.

Бородач, увидев нас, порывисто поднялся, едва не достав кудлатой головой до самого потолка, крепко пожал руки.

— На подмогу, значит, к нам, хлопцы. — Голос у него басовитый, с резко выраженным украинским «г». — А то нам эти голодные фрицы совсем не дают житья. Навалились как саранча...