Каменное сердце (сборник) - Денис Драгунский

– И ваша тоже, – сказал Сальвини. – Наши обе победы пойдут прахом. Вы не получите Восточную Европу, а мы – о, как вы правы, Меллендорф! – мы не получим всемирный золотой доллар. Надо спасать фюрера.

– Я бы на вашем месте срочно проконсультировался с вашим Центром, – сказал Меллендорф, вставая.

– А я вам советую – с вашим, – сказал Сальвини и тоже встал.

– Уже, – вздохнул Меллендорф. – Сегодня утром.

– И я, – улыбнулся Сальвини. – Примерно в то же время. Полагаю, наши начальники договорились еще вчера.

– Или позавчера, – сказал Меллендорф и взял со стола бокал.

Они чокнулись и выпили.

– За здоровье фюрера! – хором сказали они.

Горничная, вышедшая к ним с тарелкой печенья, пробормотала «хайль».

Послезавтра по неясной причине совещание у Гитлера было перенесено из основного бункера в запасной, в портфеле Штауффенберга один взрыватель не сработал, а подполковник Хайнц Брандт в последний момент задвинул портфель с бомбой за массивную дубовую тумбу – и отдал жизнь за фюрера.

– Вы его знали? – спросил я старика NN. – Подполковника Брандта?

– Нет, – сказал старик. – Это был человек Сальвини.

А за Леночкиной могилой никто не ухаживает. Там до сих пор стоит железная дощечка с криво написанной фамилией, и завернутый в целлофан промокший ее портрет. Какая девочка была! Жалко ее. И вообще всех жалко.

Просто фантастика!

Недавно я был на дне рождения у своей знакомой. Это было за городом. Там было много народу с детьми; когда мы все вместе возвращались, в автобусе рядом со мной сидела девочка, которой через месяц исполнится одиннадцать лет. Она рассказывала про школу, про новые книжки и даже пела песенки.

Я подумал: а что было со мной, когда мне было почти одиннадцать?

Вдруг оказалось, что это очень легко вспомнить.

Осень 1961 года.

Я пошел в третий класс уже другой школы, не 92-й, а 175-й, потому что мы только что переехали из полуподвальной коммуналки на улице Грановского в отдельную, прекрасную, казавшуюся мне огромной квартиру на 11-м этаже нового дома, на углу Садовой и Каретного ряда. Сверху был виден весь город: с одной стороны – высотка на Красных воротах и рядом гостиница «Ленинградская», огромная уступчатая скала театра Советской армии и машины, мчащиеся по Садовому кольцу; а с другой стороны – крыши-крыши-крыши, за которыми торчали – гостиница «Пекин», высотка на Восстания, МИД на Смоленской и между ними виднелся шпиль гостиницы «Украина».

Я напевал стишок собственного сочинения:

«Я живу на высоте птичьего полета,

А раньше жил на высоте птичьего помета!»

Насчет помета – это правда, потому что из окна нашего полуподвала были видны только голубиные кляксы на дворовом асфальте.

Новая школа!

Огромная, красивая, со старинной парадной лестницей, с новой учительницей Лидией Сергеевной – торжественной, строгой и многозначительной дамой, не то что наша веселая и грубоватая Раиса Ивановна.

Кстати говоря, Лидия Сергеевна, как выяснилось всего через каких-то двенадцать лет, была молодой женщиной – ей не было тридцати, а мне в мои десять она казалась сухой старухой. Выяснилось это вот как: через двенадцать лет, то есть в возрасте двадцать два, я как-то зашел в школу – уже в другую школу – за своей младшей сестрой Ксюшей, первоклассницей – и вдруг меня окликнули: «Денис Драгунский, ты ли это?» Я ее сразу не узнал, потому что она давно, еще когда я был в пятом классе, уволилась из нашей школы, но потом всмотрелся: «Лидия Сергеевна?!» Она улыбнулась, мы поболтали, и я вдруг увидел, что она очень даже ничего…

Но вернемся в 1961 год.

Новая школа, новая дорога до школы, новые учителя, а главное – новые ребята! Новые товарищи, с которыми я продружил еще семь лет, а кое с кем до сих пор дружу.

Ребята меня приняли хорошо, а вот учителя (та же Лидия Сергеевна) – поначалу не очень. Потому что школа была, я же сказал, ужасно строгая. А прежняя, получается, была разгульная. Я рассказывал ребятам, как Ленка Щербакова учила нас целоваться. Они весело смеялись. Но о таком разврате прознали учителя, и была мне выволочка. То есть выговор, в прямом смысле слова: мне две учительницы очень строго выговаривали. Были такие слова: «не смей портить наших ребят!».

Во как! Но потом всё забылось и стушевалось.

И еще одна важная вещь: в этом году вышла первая папина книжка – «Он живой и светится», красивая, с иллюстрациями Виталия Горяева. Для этих иллюстраций мама передала Горяеву целую гармошку моих фотографий – именно так, они были размером примерно пять на пять и склеены гармошкой; снимала мамина подруга Инна Шибаева, я помню ее. Там я был кудлатый и в штанах с помочами. Вот и Дениска в первой книге получился у Горяева тоже кудлатый и с помочами – то есть почти что я. Мне это было очень странно – потому что я знал, что на самом деле это совсем не я, этот мальчик, герой рассказов, с моим именем.

И еще – цифры.

Когда мне исполнилось десять лет, папа сказал: «Поздравляю тебя с первым двузначным возрастом!» Я не понял. Он написал на листке бумаги, при этом считая вслух – «1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9 – и вот смотри! 10!»

Я понял, что до трехзначного возраста вряд ли доживу. Мало кто до ста лет доживает. Это было в декабре 1960-го, в мой день рождения.

Да-с, друзья-товарищи. Как это всё грустно, если вдуматься. Моя мама часто говорила, вздыхая: «Если вдуматься…» Получалось, что, если вдуматься, всё не так весело и приятно, как бывает, когда не вдумываешься.

Но потом, буквально через месяц, я встретил в переулке у нашей школы Милочку Давидович, чудесную старуху, они с папой вместе писали слова песен – она жила недалеко, в Трехпрудном, и куда-то шла по своим делам. Она всегда ходила с палочкой. Был январь 1961-го. Шел легкий снег. Милочка сказала:

– А знаешь, какой сейчас замечательный год?

– Какой? – спросил я.

– А вот какой! – И тростью написала на заснеженном асфальте: 1961.

– Ну и что? – спросил я.

Милочка взяла меня за руку и обвела вокруг этих цифр. Я увидел, что кверху ногами они читаются точно так же.

– Это очень редко бывает, – сказала Милочка. – Последний раз было в 1881 году, а следующий раз будет страшно сказать когда. В шесть тысяч ноль-ноль девятом году. Так что нам с тобой крупно повезло, это просто фантастика!

Милочка любила это слово. Она про все говорила «фантастика!».

Мне сразу стало гораздо веселее.

Мария Ивановна

У Ивана Петровича сын уехал во Францию лет десять тому назад, вести о себе подавал все реже и реже, а потом, кажется, перебрался в Америку и вовсе пропал. Жена у Ивана Петровича тоже умерла, еще раньше. Так что Иван Петрович жил один в своем слишком большом доме в знаменитом поселке «Петрова Роща» – когда-то очень престижном и богатом, а сейчас помаленьку ветшающем. Совершенно один, если не считать шофера и домработницы.

Но однажды в его дверь постучалась – да, именно постучалась, в прямом смысле слова, потому что звонок не работал, и замок на калитке сломался. Иван Петрович открыл дверь сам, потому что как раз был в передней, искал трубку, которую, кажется, на прогулке сунул в карман плаща.

На пороге стояла девушка в клеенчатой курточке и короткой юбке. У нее были некрасивые незагорелые ноги.

– Вам кого? – спросил Иван Петрович, не пуская девушку вовнутрь.

– Я дочка Наташи, Натальи Сергеевны, – сказала девушка. – Меня Маша зовут.

– Охотно верю, – сказал Иван Петрович. – А дальше что? Что за Наташа?

А дальше девушка рассказала ему, вернее, напомнила, что Наташа, ее мама, давным-давно убирала у него на даче, вот здесь, в этом доме. И не только убирала, уж извините за выражение, да. В общем, сами понимаете. А когда забеременела – убежала, скрылась в городе Торжке у тетки. Родила дочку, то есть ее, Машу. Жила, еле выволакивая жизнь, и вот умерла, оставив дочь без куска хлеба в прямом смысле слова.

Иван Петрович осмотрел Машу с ног до головы и обратно.

Поверил ей.

Позвал домработницу, велел дать Маше кусок хлеба. Домработница не поняла. Он сказал: «Шучу, шучу!» Машу накормили ужином и устроили на ночлег.

Маша стала жить у Ивана Петровича.

Она приоделась и похорошела, и даже ноги у нее стали красивого смуглого цвета и почти что стройные. Иван Петрович стал брать ее в гости, на разные вернисажи, премьеры и приемы и говорил друзьям и приятелям: «Знакомьтесь! Это моя, так сказать, ошибка молодости».

Маша сначала ежилась от таких слов. Но потом привыкла, научилась загадочно улыбаться и даже болтать с соседями по высокому столику на фуршете – так, ни о чем, легко и мимоходом. Прижилась в доме. Починила звонок, сделала на калитке цифровой замок с домофоном. Стала покрикивать на домработницу и шофера. Требовала, чтоб ее называли Марией Ивановной.

Домработница и шофер подстроили так, что у Маши на глазах Ивана Петровича из сумочки выпала миниатюра XVIII века, портрет князя Матвея Радзивилла в генеральском мундире, в рамке тех времен из настоящего золота (ведь Иван Петрович был, помимо прочего, коллекционер) – то есть так подстроили, чтобы Маша оказалась воровкой. Но Иван Петрович в это не поверил, а домработницу и шофера выгнал. И совершенно зря, потому что остался наедине со своей «ошибкой молодости», безо всякой защиты и даже без свидетелей.