Безмужняя - Хаим Граде

Моэл Лапидус призывает молельни к бунту

Давным-давно худощавый молодой человек Касриэль Зелингер приехал в Вильну к моэлу[73] Лапидусу с просьбой обучить его священному ремеслу. Он хотел стать моэлом в своем местечке. Лапидус обучил его, и молодой человек уехал. Потом Лапидус узнал, что Касриэль Зелингер переселился в Вильну, открыл резницкое дело и ходит делать обрезание. Оба моэла как-то столкнулись нос к носу, и Лапидусу не понравилось, что его ученик, когда-то тощий паренек, обзавелся огромным животом. Еще меньше ему понравилось, что в городе стали хвалить Зелингера и говорить, что у него, мол, золотые руки. Лапидус раздул ноздри, втянул в себя воздух, как делают звери, почуяв опасность, но особенно не беспокоился: он за обрезание денег не брал[74], в бедных роженицах недостатка нет, так что дел хватит и на него, и на этого Зелингера.

Но с тех пор как полоцкий даян объявил в Зареченской синагоге, что тот, кто приглашает моэла Лапидуса делать обрезание, губит своих детей, Касриэль Зелингер был вознесен на вершину славы, а Лапидус низвергнут. Он помчался к реб Лейви Гурвицу: как виленский ваад допустил, чтобы полоцкий даян по собственному усмотрению отстранил от совершения обрезаний его, моэла Лапидуса из семьи Рокеах? Моэл знал, что реб Лейви Гурвиц ненавидит полоцкого даяна, как некоторые ненавидят пауков. Но, к его удивлению, реб Лейви сказал, что ваад не должен вмешиваться в это дело, чтобы не говорили, будто честь моэла Лапидуса дороже для законоучителей, чем жизнь еврейских детей. Слепому было ясно: на самом деле раввин из двора Шлоймы Киссина доволен тем, что полоцкий даян запретил Лапидусу делать обрезание. И Лапидус не стал больше сдерживаться. Он заявил, что в праведном мире возвышенный будет унижен, а униженный — возвысится. Тот, кто здесь сидит на самом верху, там займет весьма скромное место. Он объявил раввину, что истинных праведников здесь маловато. Кому сказать — смеяться будут, что он, Лапидус из семьи Рокеах, менее достоин доверия, чем полоцкий даян. Разве он, Лапидус, не знаток Талмуда, не щедрый благотворитель, разве он хоть однажды брал мзду за свое священное ремесло? А полоцкий даян, этот сын сапожника, разрешил приносить деньги в субботу не из жалости к еврейским детям, голодающим в России, а потому, что сам в душе — большевик.

И тогда реб Лейви вспылил и раскричался. Он кричал, что от таких знатоков Талмуда и богобоязненных людей, как Лапидус, у раввинов больше неприятностей, чем от неучей и неверующих. Да, ваад имеет большие претензии к полоцкому даяну, но утверждать, что он, упаси Боже, в душе большевик, — неслыханный грех. И вся эта история с моэлом очень подозрительна: как это он совсем не встревожился, когда ему сообщили, что младенец, которому он сделал обрезание, в опасности? Это доказывает, что такое случилось у него не впервые.

В неистовстве выбежал Лапидус из дома раввина. «Я ему этого никогда не прощу!» — поклялся он и отправился поговорить по душам с реб Ошер-Аншлом, так же не похожим на своего зятя реб Лейви, как небо не похоже на землю. И все же моэл решил для себя, что словом не обмолвится реб Ошер-Аншлу ни насчет полоцкого даяна, ни насчет реб Лейви Гурвица. Он понял, что, как бы раввины ни гневались друг на друга, они смыкают ряды, как только дело коснется кого-нибудь из прихожан.

Лапидус встретил реб Ошер-Аншла на улице, когда тот возвращался домой после утренней молитвы, неся под мышкой тяжелый мешок с талесом. «Где Тора и где воздаяние?» — начал моэл. Вот уже более тридцати лет бегает он от одной роженицы к другой и не берет ни гроша, а если надо, то приносит еще и бутылку вина для кидеша. У скольких молодых людей, которым когда-то делал обрезание, он был на свадьбе! Все моэлы Вильны, Гродно и окрестностей — его ученики. Правда, однажды он совершил глупость — научил делать обрезание этого Касриэля Зелингера. И он знает, что на том свете ему придется отвечать за то, что он обучил священному ремеслу совершенного невежду. Но у него есть оправдание: он помышлял о славе Божьей! Да и как мог он предвидеть, что этот Зелингер поселится в Вильне и примется орудовать в своей резницкой даже после наступления субботы? Но уж теперь, когда все это видят и знают, непонятно, как разрешают Зелингеру быть моэлом?

Реб Ошер-Аншл привык к тому, что по дороге из синагоги кто-то останавливает его и рассказывает ему секреты, о которых нельзя было говорить в помещении раввинского суда, при разводе. Но вот он уже добрался до своего Гитки-Тойбиного переулка и надеялся, что на сегодня избавлен от встреч и секретов. Но нет, не повезло, да и жалобщик такой — вовсе неожиданность! И вот раввин, специалист по разводам, стоит, опустив глаза, дергает свою бороду, приподнимается на цыпочки. Когда кто-то говорит с ним слишком долго, а под рукой нет «Еврейской энциклопедии», реб Ошер-Аншл подпрыгивает на месте, сдерживая нетерпение. И чем дольше поносит моэл Лапидус своего бывшего ученика Зелингера, тем чаще и выше подскакивает раввин, а затем, наконец, прерывает моэла вопросом:

— Нет ли у вас папироски?

Лапидус раскрывает свой серебряный портсигар, подносит раввину папиросу и зажигает спичку. Раввин курит, а моэл все поносит, все обличает своего бывшего ученика:

— Он вовсе обманщик! Имущество записал на имя жены, а кредиторам показал фигу! Он буквально разоряет бедных молодых людей, которые идут к нему учиться. Меньше пятисот злотых не берет, да и деньги эти требует отдавать ему в долларах, не в злотых! Он ходит по клиникам и становится все богаче. Если знает, что ему не заплатят — даже к нищим не пойдет делать обрезание! А с награбленными деньгами едет в Лодзь и привозит оттуда ткани — шерсть со льном! — и распродает их в пятницу вечером!

— У вас есть еще папироска? — спрашивает раввин.

Лапидус очень доволен, что реб Ошер-Аншл согласен выслушать его до конца за щепотку табака. Он потчует его еще одной папиросой и продолжает говорить о Зелингере: мало того, что он обманщик, так о нем рассказывают и более ужасные вещи. Поговаривают, что он путается с гойками, не приведи Господь! О таких, как он, сказано в Геморе: «Ревнителя веры, познавшего арамейку, не щадят!» Если б в Вильне нашелся такой защитник веры, как коэн Пинхас бен Элиэзер бен Аарон[75], он проткнул бы копьем этого Зелингера за прелюбодейство.

— Есть у вас еще папироска? — снова спрашивает раввин.

Лапидус заметил, что раввин очень нервный, но все же ему еще далеко до его зятя, реб Лейви Гурвица. Он быстро достает портсигар: «Сочту за великую честь!» — и обнаруживает, что папиросы кончились.

— Ну и не надо! — обижается реб Ошер-Аншл.

Не стоит огорчаться, мягко уговаривает его моэл. Вот сейчас он сбегает на угол в табачную лавочку и принесет целую пачку. Но раввин угрюмо возражает, что курить натощак не так уж полезно.

Моэл поражен: раввин еще ничего не ел?

— А когда я мог поесть, если я возвращаюсь с утренней молитвы? — и реб Ошер-Аншл, этот самый спокойный человек, вдруг взрывается: — Вы показываете свою ученость и приводите изречения наших блаженной памяти мудрецов. Но вы забыли еще одно изречение: человек не должен завидовать своим сыновьям и своим ученикам. Да к тому же вы забыли и закон, говорящий, что даже татарин может быть моэлом!

Раввин ушел, злой и раздраженный. Вскоре у Лапидуса заныл коренной зуб, да так, словно бы под золотой коронкой началось воспаление. Убедившись, что от раввинов толку мало, Лапидус взялся за прихожан. Первым делом он отправился в Зареченскую синагогу и спросил у тамошних, знают ли они, что весь город смеется над ними, потому что раввином у них числится этот большевик Додик Зелвер. Зареченские ответили, что им известно о тихой войне между их ребе Зелвером и ваадом и что они сами в претензии к своему раввину: он никогда не прочтет с ними страничку Геморы или главу Мишны! Но, с другой стороны, он смиренный человек, у него слабая сердцем жена и больной ребенок. Так что нельзя порицать его и за то, что он не приобщает прихожан к Учению.

Лапидус завел дружбу с бедным людом в своей синагоге и излил перед прихожанами всю свою досаду на полоцкого даяна и на моэла Зелингера. Прихожане кивали головами, соглашались, но делать обрезание своим внукам приглашали не его, моэла Лапидуса из семьи Рокеах, а этого обманщика, неуча и бабника Касриэля Зелингера! Лапидус мчался к ним с обидой и упреками: как же так! Ведь он был моэлом у всех их сыновей и гроша с них не брал! А старики отвечали: все это чистая правда, и потому они глубоко уважают его, тем более что он делал обрезание доброй половине Виленских евреев. Но руки его, говорят, теперь дрожат.

Лапидус впал в отчаяние. Мог ли он раньше представить себе, что получить приглашение на обрезание станет его страстной мечтой? «Теперь я лишний на земле, совсем лишний», — бормотал он безнадежно, но воспрянул духом, едва прослышав о скандале в городской синагоге в день Симхас-Тойре. Лапидус узнал, что, оказывается, полоцкий даян снова выкинул фортель: разрешил агуне выйти замуж. И вот простонародье хочет сбросить с себя бремя еврейства, потому что раввины замалчивают это дело.