Безмужняя - Хаим Граде

После долгого праздника Суккос и больших расходов на мясо для праздничных трапез хозяйки стали сдержаннее и лавки пустовали. За обитыми жестью прилавками уныло сидели жены мясников, а мужья их бездельно стояли у дверей. Один из мясников окликнул Цирюльника:

— Ты чего так вырядился? Не торгуешь больше на рынке?

Мориц пожал плечами: что за торговля и какой там рынок? Он уже достаточно наторговался и изрядно насиделся в холостяках. Теперь он женится на гойке[65], на здоровой бабе, у которой, как у графини, собственная усадьба, и она будет его, Морица, беречь как зеницу ока. Она сохнет по нему уже много лет. Но он все не соглашался, думал, что так нельзя; а теперь узнал, что можно.

Все знали, что Мориц врун и хвастун. Так уж прямо и ухватилась за него графиня с усадьбой! Но мясники хотели бы знать, в каком таком неизвестном им трактате написано, что можно жениться на гойке? Этого вопроса Мойшка и ждал, а дождавшись, пустился в объяснения: он, видите ли, еще в детстве усвоил, что агуна не может выйти замуж, пока кто-нибудь не подтвердит, что касался трупа ее мужа. Но недавно в городе поднялся шум по поводу раввина, который освободил агуну без достоверных свидетелей. Раз можно жениться на замужней, значит, можно жениться и на гойке, тем более что его графиня наполовину караимка[66], и он обвенчается с нею у тракайского[67] хахама[68]. Почему это, если благочестивый резник режет скот в Ошмянах[69], так мясо это в Вильне есть нельзя, а при этом жениться на агуне можно?

Пока Мориц толковал об агунах и гойках, мясники считали, что у них найдутся заботы и поважней. Но когда он заговорил об ошмянском мясе, мясники решили, что он не так уж неправ. В прошлом году из Ошмян прибыл большой транспорт мяса, а виленские раввины наложили на него запрет. Реб Лейви Гурвиц, раввин из двора Шлоймы Киссина, бегал между мясными лавками и кричал покупательницам: «Трефное[70]! И горшки ваши будут трефные, и печи будут трефные! И все это вам придется выбросить! Все, все!» Хозяйки испугались криков раввина и отказались от дешевого мяса из Ошмян. Мясники угрюмо глядели на невысокого пухлого раввина в незаправленных в сапоги брюках и готовы были оставить от него мокрое место — но молчали. Иди спорь с Торой! Зато их жены, раскрасневшиеся, с окровавленными ножами в руках, не давали раввину спуску:

— Нас вы не сведете с ума, как жену и дочь! Это мы вас посадим в сумасшедший дом, а не вы нас!

По лицу реб Лейви разлилась смертельная бледность, ноги подкосились. Он возвел глаза к небу, словно призывая Всевышнего заступиться за него, и потащился прочь от мясных лавок. Мясники хватались за голову и кричали на своих жен, что на них за такие разговоры нужно надеть намордники, чтобы впредь они молчали. А теперь жены эти сидят за своими жестяными прилавками, глядят на мужей и злорадствуют:

— А мы что говорили? Скандал с распутницей он замалчивает, а в чужие дела вмешивается, этот раввин из двора Шлоймы Киссина! Теперь мясо гниет у нас на крюках, а хозяйки идут в пуримскую мясную лавку, потому что там дешевле. Из-за трефного раввины так не шумят, как из-за привозного кошерного[71] мяса!

Мориц поддерживает мясницких жен и подзуживает мясников-простаков: об истории с агуной раввин из двора Шлоймы Киссина молчал потому, что ему за это хорошо заплатили, а за мясо из Ошмян он ничего не получил. Если бы он, Мориц, был мясником, он бы завтра же поехал в местечко и привез мясо. И если бы раввины ему хоть слово сказали, он бы ответил: «С агуной разберитесь! Сначала посмотрим, как вы в городской синагоге при черных свечах подвергнете ее отлучению!» Вот как он бы им ответил.

Мориц продолжает прогулку в белом шелковом галстуке, с тростью с костяным набалдашником. Его сальные заплывшие глазки лоснятся от удовольствия. Он строит новые планы.

Старики из общества стражей субботы держали совет: что же делать? Что предпринять? Когда они поодиночке обходят лавки в канун субботы — торговцы их гонят. И они постановили: отныне и впредь отправляться в обход вдесятером. Обругают и выгонят из лавки одного стража субботы — тут же войдет второй, а за ним и третий, пока лавочники не устыдятся или устанут, но прекратят торговлю. Члены общества стали действовать по своему плану и увидели, что он приносит успех.

В пятницу перед заходом солнца в лавочках полным-полно посетителей. Страж субботы просовывает голову в дверь и напоминает, что пора закрывать магазин. «Ступайте себе, ступайте!» — отмахивается торговец, не зная, кому из покупательниц отвечать раньше. Всем что-то нужно в последние минуты перед закрытием лавки, и все кричат, что горшки у них выкипают. Появляется второй страж субботы и велит хозяйкам идти домой и благословлять субботние свечи[72], потому что из-за нарушения святости субботы возникают пожары. Женщины нервничают. Заглядывает третий страж субботы и кричит, что из-за нарушения субботнего покоя хищники пожрут малых детей. Покупательницы смертельно бледнеют, а продавцы чувствуют, что выручка ускользает у них из рук. С десяток лавочников выбегают на улицу узнать, почему это сегодня Божьих стряпчих так много? И им становится жутко: по тротуарам на обеих сторонах улицы цепью тянутся ряды стражей субботы — точно нищие, которые целыми отрядами ходят по домам и просят милостыню. Торговцы кричат, что даже против саранчи находятся средства: поля оцепляют кострами. Найдется средство и против стражей праведности. Вызовут пожарных, и те окатят водой настырных стариков. Но блюстители благочестия на сей раз не чувствуют себя одинокими овечками и поносят бесстыдников, пока на улице не становится черным-черно от народа. И вдруг появляется Мойшка-Цирюльник и говорит такое, что стражи субботы немеют, будто их бревном придавило.

Во-первых, кричит Мориц, эти стражи благочестия похожи на старцев из богадельни в широкополых черных шляпах и в длинных черных пальто, которых нанимают сопровождать катафалк. Во-вторых, пусть эти праведники сначала заплатят за лавочников налоги, арендную плату и добьются у союза торговцев, чтобы те не рвали патенты на торговлю у лавочников-одиночек. «Мелкому лавочнику и ремесленнику тяжелее всех!» — орет Цирюльник, как будто бы он был их представителем в правлении общины. А в-третьих, вопит он еще громче, если благочестивцы хотят, чтобы народ соблюдал субботу, то пусть они пойдут и побьют все окна у виленских раввинов, допустивших, чтобы агуна вышла замуж! Если уж эти криводушные замолчали такой грех, то они не имеют права языком шевельнуть, пусть даже кто и закурит в субботу на синагогальном дворе! «Все вы — одна шайка воров и бандитов!» — заключает Мойшка-Цирюльник и уходит с гордо поднятой головой.

В проходном дворе, где торгуют поношенной одеждой, он покупает бархатный пиджачок и толкует со старьевщиками. Во дворе реб Лейбы-Лейзера у него старые приятели, а в Рамейловом дворе — добрый друг. Всюду он побывал и всюду слышали его насмешки:

— Дураками вы были, братья мои, дураками и остались. Где общине взять денег, чтобы побелить подвалы, починить лестницы, провести электричество и воду, убрать нечистоты, если все деньги уходят на содержание раввинов! Ради них дерут налоги и с живых, и даже с мертвых — за место на кладбище. Вы хоть представляете себе, сколько в Вильне раввинов и во что нам обходится их содержание? Прибавьте к этому еще законоучителей из предместий, проповедников в молельнях, порушей из молельни Гаона и неимущих ешиботников в Рамейловой ешиве, да не забудьте всех прочих протирающих штаны во всех синагогах! Раввин нужен, чтобы указывать, что можно делать и что нельзя! Но если все дозволено, если можно жениться даже на замужней — к чему нам так много дармоедов?

— А если даже раввины и разлучат того человека с агуной — так разве нам полегчает? — спрашивает кто-то из бедняков.

Злющие глазки Мойшки-Цирюльника раскаляются, становятся колючими, и он презрительно морщится: разве ему нужно, чтобы раввины разлучили мужа с женой? Ему важна справедливость. «Лично для меня вся эта история с агуной не стоит выеденного яйца!» — смеется Мойшка и рассказывает, что собирается жениться на еврейской графине, владелице собственной усадьбы. Она по уши влюблена в него и будет беречь его как зеницу ока. Сначала они устроят парадную хупу у раввинов, а потом будут праздновать в ее усадьбе. Что ему за дело до какой-то там мокрохвостки, которая вышла замуж за какого-то Калманку-Чижика, а также до того, что хупу им ставил какой-то младший шамес Залманка-Пыжик!

Моэл Лапидус призывает молельни к бунту

Давным-давно худощавый молодой человек Касриэль Зелингер приехал в Вильну к моэлу[73] Лапидусу с просьбой обучить его священному ремеслу. Он хотел стать моэлом в своем местечке. Лапидус обучил его, и молодой человек уехал. Потом Лапидус узнал, что Касриэль Зелингер переселился в Вильну, открыл резницкое дело и ходит делать обрезание. Оба моэла как-то столкнулись нос к носу, и Лапидусу не понравилось, что его ученик, когда-то тощий паренек, обзавелся огромным животом. Еще меньше ему понравилось, что в городе стали хвалить Зелингера и говорить, что у него, мол, золотые руки. Лапидус раздул ноздри, втянул в себя воздух, как делают звери, почуяв опасность, но особенно не беспокоился: он за обрезание денег не брал[74], в бедных роженицах недостатка нет, так что дел хватит и на него, и на этого Зелингера.