Лара моего романа: Борис Пастернак и Ольга Ивинская - Борис Мансуров

В нашей беседе с Ольгой Всеволодовной неожиданно раскрылась тайна этого стремительного стихотворения. Ее рассказ:

С мая 1953 года я жила в деревне Измалкове и, зная распорядок действий Бори, часто приходила к мостику измалковского озера, чтобы его встретить. Свернув с дороги налево к озеру, Боря появлялся на его крутом берегу и спускался к мостику. Завидев меня, он радостно махал мне своей знаменитой кепкой, а к лету в его машущей руке уже красовалась светлая шляпа.

После стихотворения «Август», ставшего, по словам Бориса Зайцева, одним из самых значительных стихотворений в русской поэзии о жизни и смерти, я высказала Боре упрек. Нельзя думать о смерти, когда мы снова вместе и жизнь возрождается как в сказке. Боря обещал мне написать что-то более жизнерадостное. И вот в августовский день жду его появления у мостика. Вижу Борю, который весело машет шляпой с того берега и кричит мне: «Написал, написал!» Я торопливо иду ему навстречу, он радостно целует меня и на мостике, на середине озера, читает: «Я кончился, а ты жива…»

Ольга Всеволодовна в свои 80 лет замечательно прочла это пронзительное стихотворение, и я в порыве говорю ей то, что всегда чувствовал:

— Вы знаете, на мой непросвещенный взгляд, две строки — «Как парусников кузова / На глади бухты корабельной» — в этом стихотворении какие-то лишние. Они, как мне кажется, нарушают стремительный ритм стиха и снижают уровень выраженной в нем боли. Ивинская удивленно взглянула на меня и взволнованно сказала:

Как верно вы это заметили! Борис Леонидович в 1959 году, когда мы читали зарубежное издание романа, сказал:

— Эти строки о парусниках здесь совсем не к месту. Видна дань моим прежним увлечениям вычурностями в стихах, когда мы в 20-х годах стремились друг друга перещеголять. Олюша, когда меня уже не станет и ты будешь издавать в России роман, то в этом стихотворении строчки о парусниках убери[111]. И главное, назови стихотворение так, как оно действительно называется — «Ольге»! Ведь я его написал тебе, а назвал «Ветер», так как, ты знаешь, мне попало бы от Зины за название «Ольге». Поскольку у меня много всякого с названием «Ветер» и еще, если успею, напишу[112], то все поймут, что это стихотворение называется «Ольге».

Все это так было похоже на методы конспирации Бориса Леонидовича! Под первоначальным, конспиративным названием «Колыбельная песня» я записала это стихотворение, которое прочитал мне Боря.

О многочисленных стихотворениях Пастернака с названием «Ветер» Ивинская говорила:

Это название получили «Четыре отрывка о Блоке», появился «Ночной ветер», и был еще «Ветер» на листке с тремя выразительными строфами, которые мне очень нравились:

По дому ходит привиденье,Под окнами растет лопух,И одуванчиков цветенье.По комнатам летает пух.

И я от частых молний слепну,И тучи высятся в окне,И занавески раболепноСнуют, целуя руки мне.И это привиденье — летоРазгуливает в колпакеВолшебником по кабинету,Как чья-то тень на сквозняке.

Затем эти строфы вошли в стихотворение, получившее название «Июль».

Боря говорил:

— Ты для меня как обжигающий вихрь, а не ветер. Потому в череде «ветреных» стихов прошу тебя сохранить в твоем стихотворении единственно верное название — «Ольге»!

МАЛЕНЬКИЙ «ВЕТЕР» («ОЛЬГЕ»)

Я кончился, а ты жива.И ветер, жалуясь и плача,Раскачивает лес и дачу.Не каждую сосну отдельно,А полностью все дереваСо всею далью беспредельной,(Как парусников кузоваНа глади бухты корабельной.)И это не из удальстваИли из ярости бесцельной,А чтоб в тоске найти словаТебе для песни колыбельной.

О рождении этого измалковского стихотворения Ольга Ивинская рассказала в своей книге:

Обустройством нашей комнаты в кузьмичевском доме в Измалкове я занялась ранней весной. С помощью моей кузины Милицы Николаевны сделала обстоятельный ремонт, обклеив комнату голубыми обоями. Плотный гобеленовый материал пошел на занавески и покрывало на тахту. На голубой столик стала моя изящная ночная лампа «Олимпия», поместилась ваза для цветов. А новый цветастый абажурчик с вечера наполнял комнату своим пестрым и уютным светом.

Хорошо помню вечер рождения этого стихотворения. Я вернулась из издательства, где обсуждала вопрос выхода переводов Бори, и рассказывала о впечатлениях дня, а Борис Леонидович рассеянно слушал и что-то записывал на уголке стола. Потом стал увлеченно читать мне: «Недотрога, тихоня <…> ты опять вся — огонь, вся горенье». Все так и было: «наши тени и наши фигуры», неправдоподобно увеличенные на голубой стене, я — с ногами на тахте, и даже темные ягоды старинных бабушкиных гранатовых бусин на моих коленях.

На книге переводов стихов Пастернака периода 1956–1959 годов, изданной в Германии к его юбилею, он написал мне: «Олюша, на стр. 69 твое стихотворение. 17 февраля 1960 г.»

На этой странице была опубликована «Недотрога»[113].

Ольга Всеволодовна вспоминала подробности, связанные с «Недотрогой»:

Боря читал в Измалкове стихи из сборника на немецком, а затем на русском языке, отмечая большое искусство переводчика в сохранении ритма и музыки стиха. Помню, Борю особенно восхитил ход немецкого переводчика Кайля, который заменил слово в его стихотворении на слово, в прямом переводе другое по смыслу, но гармоничное по ритму стихотворения и более яркое в поэтическом звучании. «Этот Кайль — сам талантливый поэт, — восхищался Пастернак. — Конечно, хороший перевод стихов на другой язык может сделать только тот, кто сам пишет хорошие стихи».

Боря поручил мне отправить издателю в Германию его восторженное письмо.

В одной из моих бесед с Митей, когда речь зашла о «Недотроге», я сказал, что читал в нескольких «женских» публикациях, в частности в книге воспоминаний Нины Муравиной о ее встречах с Пастернаком, утверждения, что «Недотрогу» поэт посвятил им. На это Митя остроумно заметил, что все гениальное воспринимается так, будто это написано только про тебя.

Он рассказал, что к маме обращались несколько поклонниц поэзии Бориса Леонидовича с претензиями на то, что поздние стихи — «Ева», «Недотрога», «Бессонница» и другие — якобы посвящены им. Ольга Всеволодовна успокаивала их, говоря: «Я рада, что эти стихи вам очень нравятся. Считайте их только своими, так легче жить»[114].

В 1998 году в Париже Вадим Козовой говорил мне:

Наговоры и сплетни о том, что Ольга Всеволодовна присваивает себе стихи, которые Пастернак посвящал другим женщинам, и что она сама придумала письма Пастернака к ней, зазвучали и в западной прессе, когда в 1994-м начался суд за архив Ивинской. Ведь никто этих писем живьем не видел. После смерти Ольги Всеволодовны в 1995-м этот бред принял истерические формы в устах советских пастернаковедов, действовавших по просьбе ЦГАЛИ. Конечно, это был оплаченный заказ на дискредитацию Ивинской, к которому причастна группа, захватившая ее архив.

В первую очередь по этой причине в 1996 году я предложил представить на аукцион в Лондоне автографы писем Пастернака к Ивинской. Мы представили все письма Пастернака к Ольге, которые были опубликованы в книге «В плену времени» еще в 1978 году. Включенные в каталог аукциона, письма получили удостоверение юридической службы «Кристи» и обрели статус подлинных автографов Пастернака, адресованных Ольге. Это заставило замолчать многие злобные голоса[115].

Ариадна Эфрон после горячих нобелевских дней сказала про Ольгу: «Эта недотрога превращается в бесстрашную тигрицу, когда защищает жизнь и честь Бори».

НЕДОТРОГА

Недотрога, тихоня в быту,Ты сейчас вся порыв, вся горенье.Дай запру я твою красотуВ темном тереме стихотворенья.

Посмотри, как преображенаОгневой кожурой абажураКонура, край стены, край окна,Наши тени и наши фигуры.Ты с ногами сидишь на тахте,Под себя их поджав по-турецки.Все равно — на свету, в темноте —Ты всегда рассуждаешь по-детски.

За беседой ты нижешь на шнур,Кучку с шеи скатившихся бусин.Слишком грустен твой вид, чересчурРазговор твой прямой безыскусен.<…>Разве хмурый твой вид передастЧувств твоих рудоносную залежь,Сердца тайно светящийся пласт?Ну так что же глаза ты печалишь?

Подробный рассказ Ольги Ивинской: