Лара моего романа: Борис Пастернак и Ольга Ивинская - Борис Мансуров

В одной из наших бесед с Ольгой Ивинской я сказал, что восхищен стихотворением «Ева», поразительно нежно и страстно говорящем об очарованности поэта женщиной. И Ольга Всеволодовна стала рассказывать.

В «Еве» отразился фрагмент нашей летней измалковской жизни. Особо жаркие часы летом мы нередко проводили на берегу Самаринского пруда, в его правой части, где находились пляжи измалковских обитателей. Боря очень любил мои купанья в пруду, хотя я плохо плавала и даже дважды тонула — благо обилие пловцов обеспечивало и обилие спасателей.

Сидя вблизи воды на траве, Борис Леонидович с восхищением наблюдал за силуэтами женщин, выходящих из пруда. Он никогда не купался сам, а лишь снимал свои легкие туфли и иногда ходил по воде вдоль берега озера. Если я хватала его за руку и тянула вглубь, он всегда радостно сопротивлялся и говорил: «Как хорошо я понимаю сказочников, которые пишут о русалках, увлекающих влюбленных в омуты».

Отражения облаков, плывущих в зеркале озерной глади, живо ассоциировались у Бори с сетями местных мальчишек. Они ловили в пруду мелкую рыбешку, заводя свои самодельные сети под камышовые берега озера. «Ева» наполнена любовью к красоте жизни, в ней отразилось Борино восхищение картинами, которые он наблюдал на берегу Самаринского пруда в летние дни нашей счастливой жизни в Измалкове.

Затем Ивинская вспомнила:

— Как нам рассказала знакомая из редакции журнала, Анна Ахматова, услышав стихотворение «Ева», с досадой воскликнула: «Ну как так можно писать в таком возрасте?!» Узнав об этой реакции Ахматовой, Боря с юмором заметил: «Анна Андреевна так хорошо знает Пушкина, но забыла, что любви все возрасты покорны».

ЕВА

Стоят деревья у воды,И полдень с берега крутогоЗакинул облака в пруды,Как переметы рыболова.<…>И в это небо, точно в сети,Толпа купальщиков плывет —Мужчины, женщины и дети.

Пять-шесть купальщиц в лознякеВыходят на берег без шумаИ выжимают на пескеСвои купальные костюмы.

И наподобие ужейПолзут и вьются кольца пряжи,Как будто искуситель-змейСкрывался в мокром трикотаже.

О женщина, твой вид и взглядНичуть меня в тупик не ставят.Ты вся — как горла перехват,Когда его волненье сдавит.

Ты создана как бы вчерне,Как строчка из другого цикла.Как будто не шутя во снеИз моего ребра возникла.

И тотчас вырвалась из рукИ выскользнула из объятья,Сама — смятенье и испугИ сердца мужеского сжатье.

В одной из наших бесед о стихах я спросил Ольгу Ивинскую:

— Почему стихотворение «Я льнул когда-то к беднякам» было написано в 1956 году? Тогда, казалось, все в жизни удачно складывалось: вы постоянно вместе, Пастернак закончил роман, вышел блистательный перевод «Фауста» Гете, родились волшебные стихи любовной лирики и Леня уже поступил в университет[121].

Ольга Всеволодовна стала мне разъяснять:

— Именно завершив роман, который уже несколько месяцев лежал в редакциях без какой либо реакции, Боря отчетливо понял, что его истинные мысли и воззрения на революцию и советский строй никогда в Стране Советов не напечатают. Он твердил: «Я не люблю нашу интеллигенцию за раболепие перед силой и половинчатость. Это какие-то полулюди».

В своей книге Ивинская написала:

Говоря об «Иване Грозном» Эйзенштейна, считавшемся одним из шедевров советской кинематографии, Борис Леонидович возмущался попыткой оправдать и возвеличить опричнину, что в то время импонировало Сталину, оправдывая его неслыханные жестокости и казни. «Какая подлость! Какие они свиньи — и Эйзенштейн, и Алексей Толстой!» — негодовал Борис Леонидович. Патриотизм Пастернака контрастировал с казенным патриотизмом советских писателей, которые утверждали, что «этот небожитель не был социальным поэтом». Однако еще Максим Горький в своем письме писателям говорил о Пастернаке[122]: «Это — голос настоящего поэта, и — социального поэта в лучшем и глубочайшем смысле понятия».

Пастернак своим романом решился на одно из самых волнующих и трагических в середине XX века сражений духа против насилия. И потому стихотворение «Я льнул когда-то к беднякам» вырвалось из его души, когда главный труд всей жизни — роман «Доктор Живаго» — лежал и ждал решения своей судьбы от тех, кому «с давних пор Пастернак был уже не верен».

Я льнул когда-то к беднякам —Не из возвышенного взгляда,А потому что только тамШла жизнь без помпы и парада.<…>И я старался дружбу свестьС людьми из трудового званья,За что и делали мне честь,Меня считая тоже рванью.<…>И я испортился с тех пор,Как времени коснулась порча.И горе возвели в позор,Мещан и оптимистов корча.Всем тем, кому я доверял,Я с давних пор уже не верен.Я человека потерялС тех пор, как всеми он потерян.

Во время наших бесед Ольга Всеволодовна обратила мое внимание на стихотворение «Проблеск света». Оно оказалось связано с жизнью и «колымской мечтой» Варлама Шаламова. Об этом подробно и трогательно написала Ирина Емельянова[123]:

В начале 30-х годов, после первой отсидки в лагере, Шаламов был редактором журнала «За овладение техникой», где литературным сотрудником работала совсем молоденькая Ольга Ивинская. Ее очерки в журнале публиковались. Там они встретились в первый раз. От этого знакомства до первых писем из Туркмена — дистанция в 20 лет. <…> После возвращения из долгой колымской каторги Шаламов вынужден жить за 101-м километром от Москвы, устроившись агентом по снабжению на решетниковском торфопредприятии в поселке Туркмен Тверской области. Оттуда он пишет Ольге Ивинской робкое письмо:

«Дорогая Ольга Всеволодовна! Если Вы помните меня и сохранили интерес к стихам, то прошу Вас мне написать. Я мог бы показать Вам кое-что, заслуживающее внимания. В Вас я всегда видел человека, который чувствует правду поэзии. Более 20 лет мы не виделись. <…> Но — и без стихов и без рассказов — я хотел бы видеть Вас. 20 марта 1956 года».

Шаламов с нетерпением и тревогой ждет ответа от Ольги. Тогда им написаны волнующие строки:

Сотый раз иду на почту,За твоим письмом…Мне теперь не спится ночью,Не живется днем.

Все годы, проведенные в колымских лагерях, он помнил и любил Ольгу, ждал своего освобождения и встречи с ней. Удивительны превратности судьбы: на Колыме он носил с собою книжку стихов Пастернака, которая помогала ему спастись, давая веру и искру надежды на освобождение. Шаламов описал случай, когда он проехал зимой по северному бездорожью более 500 километров за каким-то письмом из Москвы. Наградой ему стало письмо от его любимого поэта Бориса Пастернака. Тогда Шаламов послал Пастернаку две рукописные книжечки своих стихов, написав в сопроводительном письме:

«Примите эти две книжки, которые никогда не будут изданы. Это лишь скромное свидетельство моего бесконечного уважения и любви к поэту, стихами которого я жил в течение 20 лет. 22.02.52 г.

Пастернак пишет обстоятельное письмо с разбором его стихов, делая исключение для Шаламова первый раз в своей послевоенной жизни. В 1953 году Шаламов проездом посещает Пастернака в Переделкине. Разумеется, о любви и совместной жизни Пастернака и Ольги ему ничего известно не было.

Ольга отвечает на письмо Шаламова, приглашая в гости, и он приезжает на встречу с ней в Москву в Потаповский переулок. С весны 1956 года Шаламов бывает по субботам у Ольги в Измалкове, где встречается с Пастернаком. Поняв глубину их отношений, Шаламов ведет долгую беседу с Пастернаком и затем пишет удивительное письмо Ольге:

Пос. Туркмен, 101-й километр от Москвы, 23 апреля 1956 г.

Это — просто как кусочек дневника человека, которому второй раз в жизни судьба показывает его счастье в необычайном, фантастическом сплетении обстоятельств, которых никакому прославленному фабулисту не выдумать. <…> Дело в том (и это главное), что реально существует некий идеал, вяжущийся с душой, творчеством и жизнью поэта. <…> И этот идеал воплощается в реально существующей женщине, которая и делает из поэта — ПОЭТА! Эта живая женщина и есть свидетельство верности пути. <…>

Я по-новому прочел ряд стихов Пастернака и с новой силой почувствовал то, что он говорил мне когда-то о честности поэтического чувства. За этот фантастический узор, который вышила жизнь на моей судьбе 14 апреля 1956 года, я бесконечно ей благодарен. Она подняла на новую высоту человека, жизнь, идеи и творчество которого столь мне дороги.