Проводки оборвались, ну и что - Андрей Викторович Левкин

углу Мурниеку и Матиса в скверике скульптура: трубочист и каменщик. Каменщиком выведен Карлис Себрис, а он и жил в километре с небольшим, на Энгельса-Стабу, № 29, в нулевом этаже. В левой части того дома, что во дворе, за оградкой аккуратный скос вниз, декоративно оформлен кусками известняка. Не подвал, такой этаж. Я в том доме жил, вот и знаю. Когда к нему под окна скатывался мяч, громко ругался. Тогда он еще не был знаменит, потом-то и Глостера сыграл у Козинцева. Он фактурный: когда орал из окна, так то же самое.

Трубочист похож на Эдгара Лиепиньша, тот был классный. Актер, в основном театральный. Вечный городской пацан, хулиган и шут. Пел песенки типа «Трех котов», с заключительным хором Skaista ir jaunība, tā nenāks vairs, скаааайста из яунииииба, та неееееенакс вааааайрс, юность прекрасна, она не вернется вновь. Или Mežā būdiņu tev celšu, celšu, kur mums abiem apmesties. Межа будиню эс целшу, строю я в лесу конурку, где бы нам вдвоем укрыться. Олатышенные немецкие шлягеры, в общем. За это латвийско-советские власти его не любили, альбом с «Тремя котами» запретили – увидев в нем растление нравов и буржуазную пропаганду. Альбом на пленках расходился. Но позже я узнал – то есть прочел наконец надпись сбоку от этого 3D-искусства – что трубочистом выведен не Лиепиньш (а очень похож), лепили с конкретного трубочиста (имя-фамилия приведены). На памятнике оба персонажа при деле: но одновременно класть трубу и чистить дымоход? Себрис еще и сидит на штабеле кирпичей, что странно исполнять на коньке крыши. Зато ершик у трубочиста настоящий. Не точно воспроизведенный, а реальный – такой и сейчас можно купить в строительных. Памятник – ok, еще и лавочки возле, на них собираются местные, схожего облика; когда курят, когда выпивают.

На районе есть пара граффити Кирилла Кто. Одно на правой створке ворот на Чака, рядом с проходом в Зиедоньдарзс, второе здесь, на другом – от памятника – конце Мурниеку (Т-перекресток с Лиенес). Тут угол дома срезан, получился узкий прямоугольник, и в нем существо из черных отрезков: руки-ноги (пальцы растопырены, длинные, палки-ветки, так что снизу оно как марабу, да и руки такие же), на них два позвоночника (один на пару рука—нога), каждый оканчивается чем-то вроде головы, а и не оканчивается – голова получается петлей по дороге от позвоночника к рукам. Над правой то ли кепка, то ли четверть нимба. Условные позвоночники перечеркнуты-скреплены тремя-четырьмя рейками. Он эти штуки называет самолазками. Значит, был К. Кто где-то тут, года три-четыре назад.

Позже заметил еще одну: ровно напротив второй, на боковой стенке небольшого распределительного щита, серо-песочного. То ли сам он еще где-то тут, то ли самодеятельная реплика – размер небольшой, а как-то нечетко. Или я не замечал, но вряд ли: часто брал в «Булкотаве» кофе, доходил до угла, ставил стакан на крышку этой жестянки, закуривал. Странно. Мог и не видеть.

Все это складываю непонятно почему и неизвестно зачем. Потому, что в Риге нет места, куда помещать всевозможное такое, чтобы оно там хранилось. Дополнялось, накапливалось – без цели, просто чтобы было, где это есть. Ну, такие места строят разными способами: институциональными, этническими, групповыми; пополняемый комплект, – это ж и есть такая-то культура, а у рижских русских такого нет. Кто-то что-то знает, конечно. Но все порознь, отдельно и никуда не сложено – так, чтобы все знали, что это – вот там. В самом ли деле у других есть длинные истории и такие места, не иллюзия наличия? Наверное, есть еще: откуда бы иначе определенная зависть. Может, безосновательная, но какая разница, раз уж возникает? Так что это здесь, поди, нервное: любой повод производит выдачу сопутствующих сведений. Нет спокойного места, где все бы лежало, поэтому всякий раз восстанавливает себя, насколько сумеет, из ниоткуда. Разместить негде, пусть лежит хотя бы в этих словах. Может, они как-нибудь за что-то зацепятся, чтобы крутилось и нарастало. Может, тогда оно само собой начнет крутиться.

Но есть и выгода: если описания не сохраняются, тогда полно undocumented features, недокументированных возможностей. Например: нет никакой истории, но она возникнет, едва ее захочешь, а то даже если о ней и не подумал. Как тут, здесь. Ну а если все возникает, зацепившись за малейший повод, то это же волшебно. Значит, существует всегда, пусть не на виду, вне канона. Канон-то что – ну, канон. А то, что все подряд и невпопад, не мотивированно, не в последовательности, а самовольными слоями, славно. Нет причины выстраивать рациональности.

Да, а если нет места, где все хранится, то суммарный рижанин – не субъектность. Была бы субъектность, она копошилась, себя помнила, поддерживала и расширяла. Не так, что каждый всякий раз заново, когда кто-то решил подумать – где, собственно, живет. Что тут причина, а что следствие: не субъектность оттого, что ничего не складывается в общий доступ или не складывается потому, что нет субъектности групповой, а для кого тогда складывать? Склонности к тому, чтобы она возникла, тоже нет. Кажется, даже и желания.

Тут нет даже какой-нибудь мелкой, незаметно преемственной штуки – не как архитектура для магнитиков, а как в Австрии бокальчики-стаканчики в ахтель, 1/8, 125 гр., из таких, например, пьют вино возле уличных будок. Повсеместные, гладкие и выпуклые. Впрочем, есть та же длительная чебуречная. Снаружи окошко и узкий прилавок-стойка, но можно, уже наконец, зайти и внутрь. Более-менее тесное помещение, они их, чебуреки, делают под заказ. Даже не просто суют в масло полуфабрикат, а раскатывают тесто – сначала в машинке, потом скалкой, ну и т. д. Долго, ну а что. Вот, как стаканчики, незаметная постоянная точка, да – не всеобщая, но – локальный ландмарк. Собственно, и Авоту с окрестностями можно считать такой преемственной штукой. Посредником с пространством, откуда всякое и заходит сюда – как по запросу, так и невпопад.

Вот все и дробится на локальные эпизоды, элементы. И если что-то из находящегося в окрестностях здесь не будет упомянуто, значит – оно сейчас не играет, а не потому, что забыл. Нет намерения фиксировать и увековечивать, а нечто желает быть описанным. Эпизоды-элементы не выискиваются, лезут сами. А там, откуда они вылезли, все, надо полагать, лежит не связанными друг с другом пластами: даже и здешние, местные дела. Вот улица, вот церковь в ее створе, а если в другую сторону, то в створе будет громадный дом, но им Авоту не заканчивается, уйдет правее, узким проездом к