Год ворона, книга первая - Максим Бояринов

У выхода, глупо таращась на тусклый фонарь, нас поджидает хмурый сторож. Принимает четыре лопаты, которые я с грохотом сваливаю с плеча. Заметив горлышко, торчащее из кармана, делано вздыхает. В бутылке остается еще пару глотков, но я взглядом посылаю его… далеко, в общем, посылаю. Ты хоть обсоболезнуйся, да только обломишься. Пока я горбатился и мозоли набивал, ты, мудак, яйца чесал! Даже не подошел узнать, как процесс движется. Так что — лесом!

Задача, поставленная вышестоящим командованием, выполнена. Стало быть, до самого утра я, как тот Вини-Пух, совершенно свободен. А следовательно, пора подумать о досуге и культурной программе на вечер. Петро вроде бы собирался подвалить со своей ненаглядной посудомойкой. Очень кстати! Друг мой хохол, как он это любит, в темпе вальса нажрется и отрубится. А уж мы-то с его пассией времени зря терять не будем. К обоюдному удовольствию — бабу мне после сегодняшнего ужастика хочется жутко, аж под ложечкой ноет.

Надо бы, конечно, возвратиться на базар и забрать второй положенный мне пузырь, но тут нужно мыслить стратегически. Как говорится, на шаг вперед. На сегодня нам бухла вроде бы достаточно набирается. А завтра утром Любина «Хортица» придется мне очень кстати. И на опохмел, и вообще. Понедельник — он день тяжелый… Так что пойду я сейчас прямо домой.

Оставив материально ответственного наемника коммунхоза с шанцевым инструментом, выходим за ограду. По аллее, ведущей от кладбища к дороге, двигаемся к поселку.

— Ну что, — на первом же перекрестке оборачиваюсь к девчонке, плетущейся сбоку, — будем прощаться?

Она отвечает непонимающим взглядом, будто мой вопрос не только застает врасплох, но еще и крайне дурацкий. Да и хрен с тобой. Пожимаю плечами и мы, бок-о-бок, движемся дальше. По дороге с облаками, блин, и обратно…

ДОСы — то есть, в переводе с армейского на человеческий — дома офицерского состава, вдоль которых мы топаем, вполне годятся для съемок военных фильмов. О блокадном Ленинграде, к примеру. Фасады — словно вчера бомбили, почти из каждой форточки торчит жестяная труба буржуйки. Газ за массовую неуплату отключили еще прошлым летом, а отапливаться электричеством по карману разве что местной элите: колхозным воротилам да бандитским топ-менеджерам. Так что — печная труба как примета времени…

Вот и мой дом. Девчонка, и не подумав прощаться, сворачивает вместе со мной. Не понял, она что, в гости напрашивается? Радость-то какая. Вот уж чего мне сегодня категорически не нужно! Сурово нахмурившись, прямо через чахлый газон шагаю к подъезду. Девчонка, за ногу ее, да об стену, не отстает. Правда, по пожухлой траве не пошла — обежала по дорожке. Перегнав меня, шмыгает в обшарпанную подъездную дверь и тупотит по гулкой бетонной лестнице.

— Здравствуй, деточка! — звучит сверху старушечий голос. Соседка этажом выше, которая вечно жалуется на мои вечерние посиделки. Стало быть, эту пигалицу знает…

— Здрасьте, баба Нина! — пищит моя работодательница.

— Горе-то какое! — начинает причитать бабка. — Витюша хорошим был человеком, царствие ему небесное…

Бабкины фальшивые жалобы прерывает девчачий рев. И тут я понимаю, что дебил. Ну конечно, где еще я мог видеть эту девчонку!? Это же, блин, та самая старшеклассница и есть. Соседка, у которой я все никак линейку попросить не собрался. Вот, значит, как… Ее отец, которого мы только что похоронили — тот самый Витек Сербин — в прошлом боевой летун, что иногда на рюмку чая забредал?

Печень у тезки была точно ни к черту, развозило его, как пионера. После второй начинал трепаться о полетах, дежурствах. После третьей и до отруба — о бомберах с крылатыми ракетами с прикрученными ядрёными боеголовками. Нудел он многословно и скучно…

Ну конечно, он это и был! И расписывался я у санитаров за Сербина! Эх, жизнь, за ногу ее да об пень… Мать у них года три назад умерла. Получается, соседка теперь — круглая сирота. Как ее, Людмила, вроде бы? А я перед девчонкой выеживался, да еще и денег стряс, как последняя сука! Захотелось провалиться сквозь землю…

Бегу вслед, перепрыгивая через две-три ступеньки. Она стоит перед дверью, всхлипывает и никак не может попасть ключом в щель замка.

— Тебя ведь Люда зовут? — спрашиваю, уставившись на выпирающие из-под черной застиранной футболки острые лопатки. Обычно ведь с рюкзачком ходит…

Девчонка резко останавливается на середине пролета, поворачивается. Лицо опухшее, в пятнах…

— Не Люда, а Мила!

Да ну хоть Фёкла, если для нее так важно! Характер, блин… С трудом выдавливаю слова:

— Слушай, ты извини меня, что я так вот это… Что… Деньги с тебя взял… Короче, с зарплаты помогу, чем смогу. Ну и так, вообще, если что, обращайся. Соседи ведь…

— Спасибо! А я подумала, что вы такой же, как все эти… А вы что, меня совсем не узнали?

Поняла в чем дело… Покаянно киваю, виновато развожу руки. Ну что скажешь, если действительно не узнал. Последние мозги пропил, блин.

Судя по растерянному лицу, соседка не знает, то ли радоваться ей, то ли обижаться. Лицо у нее снова кривится, уголки губ идут вниз. Похоже, вот-вот снова зарыдает.

Так, пока реветь снова не начала, надо разговор поддержать.

— Ты, получается, совсем одна осталась? Что дальше делать думаешь? Родня хоть есть?

— Тетка в России, в Брянске, — девчонка закрывает лицо узкими ладошками и все-таки захлебывается слезами, в который уже раз за этот день.

Поддержал, блин, разговор, отвлек, понимаешь…

Чтобы хоть как-то успокоить, осторожно беру ее за худенькие плечи, шепчу тупую банальщину, типа: ну хватит, не плачь, все хорошо будет… Шепчу, и понимаю, что несу херню. Не будет ни лучше, ни хорошо. И чем дальше, тем хуже будет…

К счастью, Мила быстро берет себя в руки.

— Виктор, — шепчет она, то и дело всхлипывая, — у меня здесь нет никого. Мне страшно! Может, у меня посидим, папу помянем? Там коньяк остался, я ужин приготовлю…

Последние слова приходится чуть ли не по губам читать. Ох и не вовремя все это, скоро Петро подвалит. Но и девчонку в таком состоянии бросать тоже нельзя. Тем более, что коньяк… Киваю, и мы временно расстаемся. Она к себе, я к себе.

Хорошо, что успели до того, как воду отключат. Быстро смываю кладбищенскую грязь пополам с рабочим потом, захлопываю дверь и звоню соседке. Из щелей уже тянется головокружительный аромат вареной картошки…

Двухкомнатная квартира Сербиных, в отличие от моей берлоги-однушки, имеет вполне жилой вид. Пока топчусь в коридоре, прикидывая, куда бы поставить грязные кроссовки, ненароком заглядываю в ближайшую комнату. Приличная мебель, годов восьмидесятых еще. Симпатичные, не особо и выгоревшие обои. На серванте рядком непременные слоники, на тумбочках вышитые салфетки. На стенах с десяток фотографий. Сосед в фуражке и при погонах, самолеты, групповые снимки и прочая военная херь…

Озлившись сам на себя, стаскиваю обувь, аккуратно ставлю у стены и шлепаю на кухню. Хорошо хоть, носки чистые нашлись, а то и раскрытое настежь окно не спасло бы… Как-то неуютно мне в этом доме… Не соответствуем мы друг другу, вот как. Но картошка и, опять же, коньяк…

Мы поминаем Витю уже часа полтора, а может и больше. Часов на кухне нет, а когда стемнело, фиг ты определишь точное время… Тарелка передо мной пустеет уже раз третий. Давно так не ел вкусно! Картошка с тушенкой после тяжелого дня проваливается в меня с такой скоростью, будто внутри бездонный колодец.

Остаток Явдохиной бормотухи приговорен, да и большая, ноль-семь, бутылка дрянного коньяка «Ужгород» скоро покажет дно. Ну, кому дрянного, а после того «мохито», которое притаскивает Петро со своей слабой на передок подругой — просто «Вдова Клико»[12].

На алкоголь в основном, конечно, я налегаю, но под хорошую еду мягко пошло, в голову почти не бьет. Девчонка, сидящая напротив, крохотными глоточками мурыжит от силы, третью рюмку. Хотя, жара и переживания свое грязное дело делают — ее заметно развозит.

— Тебе лет сколько? — в перерывах между тарелками спрашиваю для поддержания разговора.

— Шестнадцать… — выдавливает она. — Через два месяца…

— Ну вот, видишь как оно получается… — продолжаю нести всякую хрень, лишь бы самому не молчать, и ей не дать времени задуматься. — Давай, еще раз за отца твоего, земля ему пухом…

Не чокаемся. Мила, подцепив вилкой кусочек картошины, собравшись с духом, пытается выпить залпом, но не может одолеть и половины. И хорошо, что не можешь. Надо оно тебе, девочка?… Я опрокидываю в себя полстакана, и вот тут-то «Ужиный город» наконец бьет по мозгам. Комната начинает понемногу качаться из стороны в сторону. Из всех углов наплывает сиреневый туман. Все, писец котенку, больше ссать не будет…

Мы, кажется, еще несколько раз опрокидываем рюмки. Снова закусываем. Что-то рассказываю. О чем — не знаю. Язык работает отдельно от головы, а та давно уже объявила незалежность от тела. Потом, кажись, иду в туалет. То есть что собираюсь — точно, однако непослушные ноги зачем-то несут не в санузел, а в комнату. Там почему-то Мила. Сидит на диване, обхватив обтянутые джинсами острые коленки. Плачет.