Критская Телица - Эрик Хелм

Промежутки между сладострастными вскриками постепенно увеличивались, однако же не настолько, чтобы запыхавшаяся Алькандра успела отнести весточку Аспазии, доставить повелителя в опочивальню и предоставить ему свободу супружеских действий.

Элеана пребывала в смятении.

Младшая жрица, белая как мел, обреталась в ужасе.

Она бегала по коридору, едва не падая с ног, исполняла порученное дело наилучшим возможным образом — и все-таки неугомонный лавагет[14] исхитрился вновь обуздать Аспазию, пригрозив узким бронзовым клинком, с которым не расставался даже укладываясь почивать. Об этом Алькандра предусмотрительно промолчала, но тревога буквально снедала ее.

Девочка разметалась, распахнула ноги и полностью отдалась на волю Ифтимы, чьи уста и руки трудились без устали.

Внезапно Элеана почуяла неуловимую перемену. Что-то почти неосязаемое нарушилось в окружающей обстановке. Что-то исчезло. Вслушавшись, оглянувшись, верховная жрица поняла.

Перестала звякать клепсидра.

Верхний сосуд опустел начисто.

Элеана машинально приблизилась к малахитовому столику, осторожно подняла увесистые водяные часы, перевернула. Равномерная капель посыпалась вновь:

— Динь... Динь... Динь...

На мгновение сжав кудрявую голову Ифтимы ляжками, Арсиноя приподнялась, уперлась в покрывало маленьким локтем и мягко отстранила женщину. Уселась в позе та-кеметских писцов, раздвинув колени, скрестив ступни у самих ягодиц. Слегка откинулась, оперлась на выпрямленные руки.

— Пока довольно, Ифти... Эй, послушайте, что с вами такое?

Царица полюбопытствовала не без причины.

Обе женщины приоткрыли рты и замерли.

Арсиноя обращалась к ним по-египетски. Бегло и с довольно чистым произношением.

Ифтима сглотнула.

Элеана похолодела.

Ибо два часа назад, возведя обнаженную девочку на ложе, они совершенно спокойно учинили в ее присутствии последний беглый совет. И, разумеется, говорили безо всяких обиняков и околичностей.

— Ты знаешь язык роме? — бесцветным голосом вопросила верховная жрица.

— Ну, конечно!

— Откуда?! — произнесла Элеана, чувствуя, как противно слабеют и подгибаются ноги.

— Флейтистка Нофрет... — выдавила ошарашенная Ифтима.

Арсиноя весело расхохоталась:

— Хитрюги эдакие! Вы же всегда говорите на египетском при детях и слугах, чтобы никто не понял, чего им не положено. А Нофи со мной дружила, вот и научила потихоньку... Это был наш большой-большой секрет!

Кемтское просторечие служило, разумеется, едва ли не вторым языком острова, где постоянно сновали купцы и корабельщики, приплывшие из Черной Земли. Однако народный диалект, во-первых, разительно отличался от правильного, «фараоновского» языка, а во-вторых, использовался лишь незнатными горожанами да моряками. Во дворце, обитателям коего не предвиделось нужды якшаться со всякой сволочью, наставляли только правильной, изысканной речи, употребляемой вельможными послами, писцами, врачевателями.

И только начиная с пятнадцати лет, ибо несозревшие умы, предназначенные распоряжаться народными судьбами, надлежало всячески оберегать от соприкосновения с культурой, процветавшей в буквальном смысле на человеческих костях.

— Она владела чистым роме? — недоверчиво подняла брови Элеана.

— Выросла при дворе гелиопольского номарха, — с горечью обронила Ифтима. — Какая же я дура...

— Не смею спорить, — сухо сказала жрица.

Карать Нофрет было бы несправедливо, и уже не представлялось возможным: неделю назад искусница, затосковавшая по родине и потрясенная судьбой царской четы, покинула Крит.

Впорхнула Алькандра. Недоуменно и выжидающе остановилась посреди спальни.

Арсиноя с любопытством созерцала всеобщее замешательство.

— Да вы не бойтесь, — молвила девочка, встряхивая кудрями и улыбаясь. — Мне ужасно понравилось... Позовите Идоменея. Только потом непременно выдворите, как собирались, а Ифти пускай остается...

* * *

Мастер Эпей пробудился во мраке ночи. Отнюдь не от холода — лето и впрямь стояло исключительно теплое, — а от изрядной жажды и премерзкой сухости во рту.

Приподнялся на локте.

Повертел головою.

Припомнил, куда и почему забрел.

Сознание работало вполне отчетливо, тело повиновалось беспрекословно, хотя остаткам Дионисовых даров еще предстояло некоторое время кружить и гудеть по каждой жилке. Эпей зажмурился, крепко растер лоб тыльной стороной левой кисти, вновь открыл глаза.

Он лежал в непроницаемо темной сени векового дуба, устроившись меж толстых длинных корней, тянувшихся далеко в стороны. По-летнему желтая, большая луна обливала окрестную рощу медовым сиянием.

Деревья росли столь редко, что мачтовые алеппские сосны, чьи мохнатые лапы напрочь отбирают у почвы солнце, близ которых не растет даже неприхотливая трава, не говоря уж о нежных побегах лиственных пород, мирно перемежались с вечнозелеными дубами.

Стояло безветрие, царила тишина.

Снедаемый неодолимым желанием уснуть, Эпей доплелся до вожделенного убежища уже во мраке и тотчас угнездился близ огромного ствола, не слишком-то заботясь о дальнейшем. Как выяснилось, надлежало чуток помедлить по дороге и хотя бы впрок напиться воды, ибо ни бурдюка, ни завалящей фляжки у мастера не было.

Эпей облизнул запекшиеся губы, сел и начал думать вслух.

— Кажется, мы сваляли немалого дурака, дружище. Забрели гарпиям на закорки да шлепнулись, аки скоты зарезанные. Ни родничка, ни ручейка загодя не присмотрели. А теперь ищи-рыскай... Селена[15], правда, на подмогу вышла, все легче. Давай-ка рассудим толком и не торопясь. Эдакий лесок не от великой засухи вымахал. И не где-нибудь вымахал, а у самой что ни есть горной подошвы, правильно? Значит, если не речушка, то струйка сколь угодно паршивенькая иметься должна. Только вот он, вопрос окаянный: где? Не журчит, не булькает... Ладно, сейчас на розыски отправимся, помоги нам Артемида-охотница...

Резко вскочив, Эпей ощутил немедленное головокружение. В глазах потемнело.

— Н-да, приятель... С Бромием[16] дружи, да ухо востро держи. Чем они, подлые, винишко разбавляют? Не иначе, зельем каким поганым... Для пущей крепости, сатир их аркадский забодай! Эх, водички бы хлебнуть...

Не в силах немедленно исполнить это желание, Эпей занялся делом прямо противоположного свойства, и в лесу действительно раздалось журчание — однако недолгое. Любопытно заметить: вокруг не было ни души, а мастер по привычке приблизился к дереву, обратился лицом к стволу.

Старый дуб, оскорбленный подобной неблагодарностью, обронил прямо на макушку Эпея увесистый желудь.