Избранные проявления мужского эгоизма. Сборник рассказов - Марат Абдуллаев

чай пить. Сахар, сухарь… Хороший чай пить будем.

– Чайком, значит, балуетесь, – свесился сверху Шмелев.

Восклецов рассеянно улыбнулся.

– Иди, тоже пей, – пригласил Султанов. – Хороший чай сделал ошна Восклецов.

– Я? – удивился Восклецов.

– Уж не откажусь. – Шмелев спрыгнул с полки и подсел к буржуйке – А пошамать к чаю что-нибудь найдется?

Султанов придвинул к нему сухари.

– Наши ничего с чаем не едят. Лепешка, навот, виноград на столе есть. Но наши только чай пьют. Baй-бой! – загрустил неожиданно Султанов.

– Много ли проку воду голую дуть, – пробубнил Шмелев. – Вон деревенщину нашу спроси. Небось, к блюдечку чая сала изрядный шмат, шанежки. А, ВосклЯцов?

– Ты… чего? – спросил Восклецов Султанова, в раскосых глазах которого блеснули слезы.

– Лепешка хочу, – вздохнул Султанов. – В руки взять хочу. Понюхать хочу. Давно не видел.

– Да, – вздохнул вслед за ним Восклецов. В дымном проеме пятистенника возникли мамины руки и огромные ломти каравая. Он тоже хотел понюхать хлеб.

– Кто там ностальгию разводит и бравым солдатам мешает спать?

Из темноты противоположных нар высунулась взлохмаченная голова сержанта Казановича, отчисленного перед армией с философского факультета МГУ.

– А, Шмелев! – Казанович накинул на крупные плечи шинель и подсел к буржуйке, – Тебя в соседстве с едой только и видишь. Молодец! Да ладно ты обижаться, сиди уж!

Казанович выставил вперед руки и наткнулся на банку из-под каши

– А ну-ка, Восклецов, пошарь-ка в моем «сидорке». Пировать – так пировать.

Восклецов послушно шагнул к нарам.

– Что, Султаныч, – Казанович приобнял за плечи Султанова. – Скучаешь, значит, по своему кишлаку? Да, здесь тебе не оазис с дынями и ишаками. И как тебя угораздило оказаться в российской армии?

– А я знаю? – беспечно махнул рукой Султанов.

– Хитрым надо быть, – продолжал Казанович, вскрывая принесенные Восклецовым банки. – Разве не так, Шмелев?

– А что я-то?

– Ладно, не бойся, не буду тебя угнетать.

– Чего пристал? – взъярился Шмелев.

– Ну-ну, – миролюбиво протянул Казанович, – ты не очень-то выходи из себя. Молод еще. Да сядь ты, сядь. Кашу есть сейчас будем.

– Ох, и натура же у тебя, Казанович, – выругался Шмелев, забираясь на полку. – Язва турецкая. Мстишь, что ли, за то, что, загребли? А еще философ.

Казанович расхохотался.

Банки с кашей еще шипели на буржуйке, когда проснулся взводный – лейтенант Махонов. Увидев сидящих у печки солдат, он хотел было приказать лечь спать, но передумал, вслушиваясь в их разговор.

– Дурак он, – сказал Казанович, имея в виду Шмелева, – напомнил мне одного милиционера, когда я однажды закурил в подземном переходе. «Документы гони», – орет. Достаю студенческий билет, а он, значит, чтобы меня поддеть, говорит: «А еще очки одел!» Прямо так: «одел».

Казанович оперся спиной о дощатую стену вагона и сунул в уши наушники плейера, с которым никогда не расставался.

– Это… музыка? – спросил Восклецов.

– Музыка, – проговорил, не открывая глаз Казанович. – Пинк Флойд, «The Great Gig in the Sky».

– А-а, – понимающе протянул Восклецов.

– «Гигантская колесница в небе» по-нашему. Из «Обратной стороны луны».– Казанович зашептал что-то непонятное для Восклецова, видимо просто повторяя вслух слова из "музыки":

And I am not frightened of dying, any time will do, I don't mind.

Why should I be frightened of dying?

There's no reason for it, you've gotta go sometime.*)

– Что такое… колесница? – не удержался Восклецов.

Казанович выключил плейер и снял наушники.

– Это что-то вроде нашего «Т-72», только без башни.

– А-а, – вновь понимающе кивнул Восклецов.

Казанович улыбнулся, глядя на Султанова и Восклецова:

– Чего приуныли? Давайте-ка, ешьте.

Механик Горюнов, слушая, о чем говорил Казанович, чуть не расплакался. Не поминают, значит, его дурным словом. И сам бы не помянул, случись такое с кем-либо. Но то другие. У других иное, выражаясь словами Шмелева, разумение. Надо же, машину завалил! Три часа сна отбрил у людей, как лезвием.

Он снова вспомнил регулировщика, машущего руками в свете фонарей. Перетянул рычаг, перетянул. Помнил, как качнулся кусочек неба между станционными постройками, как хрустнул под днищем край платформы… Как вылез рассеянно из машины… А тут комбат бежит: «Твою крову мать!».

«Садовая, садовая головушка», – сокрушался Горюнов. Все в жизни не так, не с того краю…

– Вы что, плачете, ефрейтор Горюнов? – тихо, как во сне, донесся тонкий голосок сержанта Быстрова, только приехавшего в «линейку» из танковой учебки.

Ну вот, не хватало молодым нюни показывать! Горюнов повернулся на другой бок и сделал вид, что спит.

– Товарищ ефрейтор, – вновь позвал Быстров, склоняясь над Горюновым. – Не переживайте, прошу вас, с каждым может случиться, товарищ ефрейтор!

– Ммм, – промычал Горюнов и повернулся к Быстрову: – Чего не спишь, сержант? Не переживаю я. А всплакнул, видимо, во сне. Не приставай.

Быстров доверчиво смотрел на Горюнова и молчал.

– Спи ты лучше, командир. Завтра разгрузка, намаешься на мою голову.

– Извините, товарищ ефрейтор… Я думал…

– Хорошо, что ты думал, Быстров, – прошептал с теплотой в голосе Горюнов. – Только поменьше думай о чужих бедах, больше проживешь.

– Извините, товарищ ефрейтор.

Казанович приступил было к трапезе, но не донес ложки до рта. Так и замер.

Султанов тихо запел только ему известную песню. Восклецов тоже не дотронулся до каши. Смотрел, ссутулившись, на игру огня в печи. Лицо его ничего не выражало.

Султанов пел. Вдохновенно как-то, не на публику.

– Ты случайно стихи не пишешь? – спросил немного погодя Казанович.

Султанов улыбнулся.

– На моей родине все сочиняют. Не каждый пишет. Но каждый сочиняет.

– Прочел бы что-нибудь.

– Не поймешь.

– А ты с переводом.

– Нельзя. Не получится.

Казанович отставил в сторону банку и с уважением посмотрел на Султанова.

– Видел, Султаныч, я вашего брата много. На рынках. В дворниках. На стройках. Но почему именно тебя отрядили «Родину защищать»?

– Не знаю, Казан. Два года сюда, два года туда, какая разница?

– Ну да, – помрачнел Казанович, – скоро узнаешь, как у нас одним десантным соединением берут города условного противника.

Султанов ничего не понял и снова запел.

Восклецов к своему удивлению разглядел за пламенем широкий жаркий луг, по которому скользила литовка, и ровные рядки скошенной травы. Отчетливо донесся свист коростеля.

Как только все улеглись, и Восклецов вновь задумался у печи, с верхних нар спустился Горюнов.

– Давай-ка, дружок, набоковую. Мне теперь дневалить.

Восклецов сначала с сожалением, а потом просветленно взглянул на Горюнова.

– Ты что это, Восклецов?

– Я… ты спи.

Горюнов хмыкнул, но на нары не полез.

– Эх, дружище Восклецов-Восклецович.! В другой раз, может, я и поспал бы, спасибо. Охоч я до сна. Нo теперь… Нет, номер не пройдет.

Восклецов с надеждой в глазах продолжал смотреть на Горюнова.

– Я… это… тоже с тобой.

– Твое дело, – махнул рукой Горюнов и уселся рядом.

Они надолго замолчали, думая каждый о своем. Лишь изредка Восклецов подбрасывал в буржуйку уголек.

Сон таки стал подкрадываться к Восклецову под утро, если утром можно было назвать висевшую над землей декабрьскую промозглую темень.

На пол что-то глухо шлепнулось, и почти уткнувшийся носом в буржуйку Восклецов разглядел вывалившийся из шинели Казановича плейер.

– Ты это… включи, – попросил он сидевшего в неизменной позе Горюнова.

Поначалу лязг металла и звуковая какофония, рвущаяся из наушников, оглушили Восклецова. Но он все же уснул, так и не поняв: то ли