Избранные проявления мужского эгоизма. Сборник рассказов - Марат Абдуллаев

Тем временем она взяла баклажан, созревший настолько, что его иссиня-черная кожица спорила по цвету с тугой и черной косой Суусар.

– Вспоминая меня, – вновь с улыбкой проговорила она, срезая кожицу, – ты всякий раз, особенно в тяжелые моменты жизни, будешь чувствовать, как темное меняется на светлое и отлетает прочь, подобно этой шкурке. Светлое будет дробиться, как этот овощ, но меньше его не станет, ибо даже в разбитом зеркале есть своя прелесть – в виде новых, хоть и мелких, зеркал.

С этими словами, разрезав баклажан на четыре части, она положила его рядом с морковью, луком и чесноком.

В то время я изучал Лорку, а вернее – его «Сомнамбулический романс» в оригинале («Любовь моя, цвет зеленый, зеленого ветра всплески …»), который очень приличествовал моменту. Но я решил его не читать киргизкой девушке на испанском, на котором он звучал бы убедительнее, а как перевести романс на киргизский, я тоже не знал. Поэтому я взял пару болгарских сладких перцев, удалив из них семена.

– Тоска моя будет зеленой, как этот перец, и осколки твоих зеркал будут только множить эту тоску, – продолжил упрямствовать я, уложив перцы целиком рядом с баклажаном.

Она молча вынула из другого ведра пару-тройку сморщенных картофелин, и я шестым чувством уловил в этом жесте последний, решающий аргумент.

– Я старше тебя на целых восемь лет.

Из-под сморщенной кожицы картофелин все же блеснула на солнце их чистая и гладкая плоть. Разрезав клубни пополам, Суусар положила их рядом с моей зеленой тоской, добавив стручок опять же зеленого жгучего перца. С щепоткой соли, щепоткой красного перца и щепоткой растертой в ладонях зиры.

Тогда я взял маленький кочан капусты, в листьях которой иногда находят детей, и разрезал его вдоль на небольшие дольки в надежде, что хоть через эти разрезы раздастся тонкое младенческое попискивание, способное растопить камень женского сердца. Мне казалось, я даже услышал этот писк Но Суусар поспешно взяла каждую дольку и нанесла на срезы тонкий слой мОя (аналог нашего топленого масла) так, как мы обычно мажем маслом бутерброд. И положила дольки поверх картофеля, добавив щепотку соли, щепотку перца и щепотку растертой в ладонях зиры.

Что я мог сделать? Только устлать капусту, подобно кладбищенским цветам, веточками укропа и кинзы.

Суусар поняла мой жест, еще раз грустно улыбнулась и плотно закрыла казан крышкой.

Надо мной же, кажется, захлопнули крышку гроба, загнав по краям 9 медных гвоздей.

Я разжег очаг и, как только дрова прогорели, поставил на него казан, оставив гореть одну единственную головешку, как символ последней надежды, которая, конечно, теплится в каждом из нас.

Суусар одобрительно кивнула головой, ибо у нас был по крайней мере еще час, в течение которого можно было ощущать слабое горение надежды, зажигая новое полешко от догорающего. И я неожиданно для себя запел. Первое, что пришло в мою тогда практически мальчишескую голову:

–.................................................

-.................................................

-.................................................

-.................................................

Между тем прощальное ёзгечуйское блюдо в собственном соку поспело. Мы выложили его на тарелку согласно местным традициям, чтобы наполнить запахи гор, тронутых осенью, ароматами нарождающегося лета, ибо никому не хотелось с ним расставаться.

А распрощались мы в сумерках, поскольку переход от Ёзгечу до Кара-Алмы, где меня ждала машина, был намечен на раннее утро. Но тут я сделал две, на мой взгляд, непростительные ошибки. Во-первых, я решил запечатлеть наше расставание на мой старенький "Зенит", спрятав его в кустах и взведя язычок автоспуска (Суусар ни в какую не соглашалась фотографироваться).

Во– вторых, я сказал ей "Прощай", даже не пытаясь в темноте вглядеться в ее раскосые глаза. Дома, проявив пленку, я обнаружил, что на снимке, кроме меня, больше никого нет.

Гигантская колесница в небе

Памяти 131-й Майкопской бригады,

сожженной на грозненском вокзале

Теплушку мотало в разные стороны. Дробился стук колес. Холодный декабрьский ветер лез в щели. Солдаты спали, накрывшись шинелями. У печки дежурил ефрейтор Восклецов. Дежурил исправно. Пламя гудело в трубе. Буржуйка малиново светилась в темноте.

Шмелеву пока не спалось. Назойливо лезли мысли о том, как пристроиться в «точке высадки десанта». Хорошо, если ночевать придется не в танках, а хотя бы в палатках. Нужно будет выбрать место у печки. А что дадут на горячее? Если «щрапнель» – хорошо. Если макароны – плохо. От макарон крутит живот. И толку мало. Славно было б, если б старшина взвода управления расщедрился на тушенку.

Шмелев слегка толкнул соседа – механика Горюнова. Доставил тот на погрузке хлопот. Свалил машину с платформы. Благо, что не совсем, а только левой стороной. Пришлось таскать старые шпалы и подпирать ими провисшую гусеницу с катками. Только часа через три сам комбат, сев за рычаги, сумел поставить «Т-72» на место.

–Эй, Горюн, – позвал Шмелев.

Горюнов не откликнулся.

«Спит», – подумал Шмелев и закрыл глаза.

Горюнов не спал. Смотрел в темноту большими грустными глазами. Переживал.

Танк он свалил случайно, сам не зная, как это случилось. Видел хорошо знаки регулировщика, выполнял все команды. Но в какой-то момент перетянул рычаг планетарного механизма…

«Жизнь такая», – думал Горюнов. Любое хорошее дело шло у него наперекосяк. Наверное, не та голова. Садовая…

Шмелев потянул носом и приподнял голову. Пахло гречневой кашей. Восклецов распатронил свой сухой паек и грел на буржуйке банку с концентратом.

–Эй, ВосклЯцов! – ёрнически переиначивая восклецовский говор, позвал Шмелев. – На мою долю тоже оставь.

– Банку… давай, – шмыгнул носом Восклецов.

Шмелев сунулся было в свой вещмешок, но передумал.

– Ничего, мне одной ложки хватит.

– Ладно, – ответил Восклецов.

Каша аппетитно скворчала на печи. Восклецов подбрасывал уголек и поддевал, чтобы не пригорело, кашу ложкой. Мысли тяжело ворочались в голове. Перед глазами всплывали черные бревенчатые избы, доносился запах навоза. По непролазной грязи тащилась бричка с пьяным возницей.

Когда каша поджарилась, Восклецов дернул Шмелёва за ногу.

– Что? Готова?

– Ложку… ищи.

– Ложку найдем, – весело отозвался Шмелев.

– Молодец, ВосклЯцов, – бубнил набитым ртом Шмелев, – только разумение у тебя короткое.

– Что? – удивился Восклецов.

– А может наоборот – долгое. Долго разумеешь, коротко делаешь. Не ясно? Ну, ничего, ночь впереди, подумай, может, и поймешь. Ты наворачивай, наворачивай, чего вылупился-то?

– А! – встрепенулся Восклецов и попробовал дотянуться до банки.

– Эх ты, деревня Никоновка Черниговской области, – отстал от банки Шмелев и вытащил из отворота ушанки окурок. – Курево-то оставить?

– Вологодский я, – тупо ответил Восклецов.

Банка была пуста.

Едва Шмелев забрался на нары, с нижней полки высунулся наводчик Султанов.

Восклецов смотрел на пустую банку, рассеяно думал. В банке уже чернела земля, в которой вился клубок дождевых червей. С речки Углы тянуло туманом и лещами. На берегу сидели рыбаки.

– А, Восклецов, кушаешь? – сонно спросил Султанов.

– Хочешь?

– Не, чай хочу. Настоящий чай хочу. Зеленый.

– Это… как? – удивился Восклецов.

– Это так: мало чай пьешь – большой сила получаешь. Армейский чай плохой.

– Эта. ..вода есть.. . В котелке…

– Ты добрый ошна, Восклецов. Но давай мой