Вдали от Рюэйля - Раймон Кено

Он улыбнулся:

— Благодарю вас за то, что вы выслушали меня с таким вниманием.

Он встал.

— Неужели вы уже уходите?

— Простите меня…

— Ведь вас нигде не ждут, я уверена.

— Это правда.

— Жак, побудьте еще немного. Объясните мне, что вы называете смирением.

— Я не знаю. Да я вообще мало что знаю.

— Это ведь и есть смирение, нет?

— Возможно. Но понимаете, вся загвоздка в том, что назвать себя смиренным значит уже не быть таковым, даже подумать об этом значит уже таковым не быть[127]. Язык мешает. А я только начал.

— Начал что?

— Ну… ничего. Это.

Он придумывал на ходу, по мере того как говорил. Он уже не очень хорошо понимал, куда это его заведет. Ему следовало перевести дыхание. Он уклонился.

— Кто этот мсье Морсом? — спросил он ни с того ни с сего. — Может, это нескромный вопрос.

Она пригласила его прийти в следующий раз на ужин. Он согласился: как-никак сэкономит на кормежке, и откланялся.

Он спустился по авеню Версай до ворот Сен-Клу, чтобы сесть в метро и доехать до дому, где перед спектаклем он ужинал разогретым на жире рисом, который заготавливал сразу в большом количестве и которого хватало на целую неделю. Он не ходил в рестораны и почитал себя вегетарианцем. К тому же принял решение пить только воду, но никак не решался отказаться от табака. Что касается плотской любви, то отставка, которую ему дала жестокая Камилла, расстроила его до такой степени, что он не испытывал более никакого желания. Но все это относилось скорее к диете, чем к смирению. Первый акт подобного свойства он совершил по дороге на ужин к Доминике. Он опаздывал без какой-либо явной причины и в переходе на станции Марбеф толкнул какого-то коротышку, который завопил ему вслед. Жак обернулся, чтобы рассмотреть хама, и презрительно показал ему язык. Затем продолжил свой путь.

Он мирно ожидал прибытия поезда, когда на платформе возник и разорался тот самый коротышка. Естественно, Жак не раздумывая ответил ему, чтобы тот отправлялся в задницу, причем не откладывая, и верхом, если пешком слишком низко. Вопреки всяким предположениям, вместо того чтобы ответить классическим «эй, послушайте-ка, вы» и, учитывая внушительное телосложение противника, ретироваться в область умеренных вербальных реваншей, коротышка поднялся на цыпочки и отвесил Жаку пару затрещин. Очевидцы оценили подвиг по достоинству и затихли в ожидании ответной реакции. Ее не последовало. Все были удивлены. Некоторые зрители, слишком глупые, чтобы удивляться, задумались, не воспользоваться ли и им этой неожиданной возможностью, чтобы кому-нибудь вмазать, не опасаясь нарваться на ответный мордобой. При виде подобной трусости присутствующие дамы сделали презрительные лица.

Но Жак в душе ликовал, поскольку первый раз в жизни совершил акт смирения. Чемпион (Франции) по (среди любителей) боксу (в полутяжелом весе) позволил себя побить только потому, что не хотел демонстрировать свое превосходство. От восторженного чувства, которое Жак испытывал внутри, путь во мраке снаружи представился ему надушенным розами. Он прибыл к Морсомам в чудесном настроении. Дверь ему открыла та же самая горничная, он радостно ущипнул ее за бок и прошел в студию, где несколько человек крутились вокруг бара, попивая как-ты-эли. Доминика подошла к нему привлекательная, очаровательная, улыбательная, миловательная. Муж Морсом оказался зажиточным пухляком с фальшиво властным выражением лица. Персонаж не радовал. Что до остальных присутствующих, то Жаку (на момент представления) их имена ни о чем не говорили. Он чопорно поклонился всей этой клике, которая выглядела ох как богато, и принял предложенный ему бокал, дабы не снискать репутацию непьющего сноба, не выделяться и не нарушать самые элементарные правила самого элементарного и самого смиренного смирения.

Какое-то время Доминика составляла ему компанию, затем оставила его бикоз[128] прибытия очередных гостей, которых уже было столько, которых было уже столько! Жак, один на один со своим бокалом, скучал невообразимо и злился, проклиная себя за то, что пришел. Но, поймав себя на этих нездоровых мыслях, он приложил максимум истинно ангельских усилий и принял тошную ситуацию с безграничным спокойствием. Тут, как будто для того, чтобы вознаградить его за эту добровольность, горничная объявила, что кушать подано. За столом оказалось человек пятнадцать: какое торжество! какое пиршество! и в честь чего? кого? просто в голове не укладывается! и так каждую среду? такой обычай? по крайней мере, факт! а почему по средам? И возникал еще один вопрос, на который Жак был не в состоянии ответить: неужели эти люди не знали, что он был бедным и совершенно ничтожным типом? Похоже, что нет. Они говорили ему любезные слова, потому что он играл в пьесе Жана Жироньо, которым в их кругах было принято восхищаться. Разговор проходил в галопирующем ритме и чаще всего оставлял Жака далеко позади. Бизнес его удивлял: он чувствовал себя довольно необразованным и невоспитанным по этой части. Временами, раздирая на куски морской язык или пулярку под соусом Берри[129], он уже был почти готов приобщиться к блестящей плеяде биржевых дельцов[130], которые украшали своими энергичными манишками столовую супругов Морсом. Идея для обдумывания: снабдить такси специальными радио (принимающими) устройствами. Это могло принести сто тысяч франков не преувеличивая двести тысяч возможно триста тысяч и тогда прощай театр и да здравствует свобода, предохраняемая от всевозможных ударов судьбы подушечками с банкнотами[131]. Но Жак не позволял себе увлекаться; как только зарождалась подобная история, он тут же схватывал ее и скручивал ей шею. Смирение требует еще и того, чтобы не переполняло внутри. Удивление, вызываемое этими горделивыми соображениями с онейроцидными последствиями[132], на мгновение прерывало методичное движение вилки и ножа; но лишь на мгновение, после чего Жак вновь принимался с упоением ужираться, пропуская через себя искрящийся золотом поток экономических, промышленных и коммерческих речей приятелей четы Морсом. Изредка — когда заговаривали о кино, вшах или путешествиях — Жак осмеливался подкинуть какую-нибудь застольную реплику, и, как правило, она с хрустом перемалывалась челюстями соседствующих горлопанов. Но Жак не обижался: учитывая свои новые амбиции, он бы сам себя упрекнул в том, что блеснул. Если заходила речь о разнообразных гостиницах и клубах, он затыкался окончательно, поскольку еще не дошел до той стадии, когда предпочитают выставляться на смех, а не удовлетворяться собственной посредственностью. Что касается женщин, они большей частью были склонны к кокетству, возможно, к траханью до одури и, предположительно, к коллективным оргиям. Две-три из них заинтересовались Жаком, поскольку — актер, но, увидев, насколько скромен, оставили в покое. Вся эта компания ужинала очень поздно. Жак выходил на сцену лишь во втором акте, но иногда ему все равно приходилось смываться, не дожидаясь десерта.

Общение с богатеями преисполняло его довольством, ибо именно в этом контрастном фоне он отныне нуждался. Так он довольно быстро стал предпочитать вспученному существованию капралов от большого бизнеса тихие, спокойные, неторопливые, неяркие и нечеткие формы бытия. Тем более что некогда, в пятнадцать лет, вместо того чтобы продолжать учебу, он пошел работать рассыльным на трикотажное предприятие своего отца. После службы в армии стал папиным секретарем. Потом получил в наследство… Нет, это еще одно неправомочное вознесение. Он видит себя скорее банковским служащим всего-навсего с загородным домиком, а в нем — Сюзанну и Мишу. По субботам и воскресеньям он отдыхает, и если стоит хорошая погода, вся семья обедает в саду. Летом иногда на пленэре удается даже поужинать. Такая пропасть счастья вызывает головокружение. Нет, опять не то. Нет. Он — сапожник Жак Сердоболь. Ему семьдесят лет. Уже пятьдесят лет, как он сидит в своей лавочке. Он всегда здесь сидел. Из Парижа он не выезжает. По воскресеньям работает до полудня, затем садится на скамейку и, ни о чем не думая, смотрит, как проплывает будущее. Он не женат. У него нет ни родственников, ни друзей. Он готовит себе сам. Ест мало. Не пьет. Не курит. Не занимается сексом. Он — сапожник.

Рассмотрение столь счастливых перспектив его ослепляло. Но, упорствуя в своих исканиях, он быстро обнаружил, что подобные самореализации не лишали его скрыто галлюцинирующей гордыни. Бесполезно быть сапожником-затворником, если по-прежнему помнишь, что был боксером, химиком, актером, а от резкой смены деятельности даже получаешь удовольствие. Стезя смирения нелегка: западни для легковеров, ловушки для простаков, крючки для разинь и даже просто собственное лукавство. Когда актер, игравший главную роль в пьесе Жана Жироньо, заболел, директор предложил Жаку его заменить. Жак отказался: он чувствовал себя не в силах вынести эту чересчур тяжелую маску. Но вечером в своей уродливой комнате, в который уж раз дегустируя свой подогретый рис, он не мог объяснить свой отказ скромностью, поскольку очень быстро и очень непредвзято счел себя достойным предложенной роли. Поэтому, когда один друг мадам Морсом, который был кем-то в кино, предложил ему поработать статистом на съемках готовящегося фильма, он согласился.