Возвращение - Бернхард Шлинк

В воскресенье я снова понял, что одинок. Сначала мне стало от этого грустно, потом грусть сменилась противоречивыми чувствами, а в конце концов я с этой мыслью примирился. На улице стемнело. Там было холодно и сыро, а в моей квартире было тепло, играла музыка и пахло розмарином.

17

В пять часов в дверь позвонили, это была Барбара. Вся мокрая, волосы прилипли ко лбу, с плаща капало.

— Я… я шла пешком…

— Из Базеля пешком?..

— Нет, глупый ты человек, от моста, возле которого сломалась моя машина, до твоего дома. Я не поехала в Базель. У тебя найдется во что мне переодеться?

Она приняла душ и надела мое нижнее белье, носки, джинсы и свитер. Потом она пришла в комнату, села в кресло напротив меня и взяла чашку с горячим шоколадом в ладони, словно хотела их согреть.

— Спасибо за шоколад. Что это за музыка? Мне нравится.

— Это Арво Пярт.[14] Музыка без начала и конца, я вот уже несколько часов как ее слушаю.

Она отпила глоток.

— Мне надо с тобой поговорить.

Я молча ждал.

— У меня есть другой мужчина. Не здесь, а в Кении. Я не видела его с тех пор, как вернулась сюда, да и там я виделась с ним в последний раз в марте, за несколько месяцев до моего отъезда. Но он все еще есть, я это чувствую. И может случиться, что он появится здесь.

— Ты хочешь, чтобы он приехал?

Она взглянула на меня так, словно я причиняю ей мучения.

— Он… Мы… Мы вроде как женаты.

— Что значит «вроде как»? Я и не знал, что можно быть вроде как женатым.

Она снова бросила на меня обиженный взгляд.

— Он журналист, американец, он всегда в разъездах, и мы по-настоящему никогда не жили вместе, да и жениться мы, собственно, не собирались. Какой в этом смысл, если он сегодня здесь, а завтра там, ну а я в Германии, а он по-немецки ни слова не знает. А потом мы подумали, что ведь в этом и заключается наша жизнь: в непостоянстве, в бездомности, в отсутствии общения, и мы, где бы мы ни были, все-таки хотим друг друга. Ты знаешь, я всегда была непоседой, и тогда, когда жила в Германии, я с детства такой была.

Я улыбнулся в ответ:

— И с детства всегда уезжала из дома на выходные?

Она засмеялась:

— Да, с детства.

Она снова сделала глоток.

— В апреле он отправился в Судан, на юг, который контролируют повстанцы, но, разумеется, они не всю территорию держат под контролем, да и между собой они постоянно воюют. С тех пор я не имею от него известий. До меня дошли слухи, что его взяли в плен то ли повстанцы, то ли правительственные войска. Он якобы участвовал в переговорах между двумя враждующими сторонами но, возможно, и оказывал помощь беженцам, — все возможно. Иногда меня охватывало беспокойство, а потом я снова забывала о нем; один раз уже было так, что он исчез на целый год и не давал о себе знать, а потом вернулся с потрясающим репортажем. Возможно, ты слышал о нем, его зовут Оджи Маркович, он дважды получал Пулитцеровскую премию. Мы, кстати, поклялись никогда друг за друга не беспокоиться.

Она покачала головой:

— Иногда он нарочно не давал о себе знать, хотя такая возможность и была, и все для того, чтобы я научилась держать свою клятву.

Я выжидательно молчал, я не хотел повторять вопрос, который ей однажды задал. Может, она сама на него сейчас ответит? Я не хотел на нее давить, но потом все же не выдержал и спросил:

— Чего же ты хочешь? Хочешь, чтобы он снова вошел в твою жизнь? Чтобы он в ней остался?

Она посмотрела на меня беспомощным взглядом.

— Не знаю. Я не хотела, чтобы с тобой… Это все случилось с нами само собой, и это прекрасно, не могу описать, как это прекрасно. И в то же время…

Она снова покачала головой:

— Я больше не знаю, кто я такая. Неужели я больше не та самая непоседливая, бездомная, нелюдимая женщина, за которую я себя принимала? Неужели я все-таки такая же, как все другие? Так же, как все, хочу, чтобы у меня был дом и сад, была собака, были друзья, дети и муж, хочу каждый день приходить домой и чтобы в доме было уютно? Нет, я этого не хочу. Я такую жизнь ненавижу, и всегда ненавидела.

— Может, лучше начать с мужа и детей, а потом подумать о друзьях, собаке и уж только после этого — о доме и саде?

Она смотрела на меня серьезным взглядом.

— Понимаю, что ты хочешь сказать. Я прислушаюсь, что подскажет мне сердце, о'кей?

— О'кей.

Она допила шоколад.

— Ты поможешь мне доставить машину в автомастерскую? А вечером сходим в кино? Можно, я останусь сегодня у тебя ночевать, а то у меня вся одежда мокрая?

18

С того вечера наши отношения изменились. В следующие выходные мы еще раз отправились в поездку; дождь перестал, и Базель красовался под ясным и холодным голубым небом, нарядный, как игрушка. После этого мы проводили выходные дома вплоть до самого Рождества, чаще встречались друг с другом на неделе и вели обычную жизнь обычной супружеской пары. Она познакомилась с моими друзьями и товарищами по работе, а я — с ее, мы сходили в оперу, хотя я больше люблю ходить на концерты, а потом сходили на концерт, хотя она больше любила оперу, мы пересмотрели все африканские фильмы, которые показывали по телевизору или в кинотеатре, мы пекли печенье с корицей, миндальные пирожные с орехами и булочки с мармеладом, мы вместе записались на курсы йоги. Она не хотела, чтобы я представил ее своей матери, — пока не хотела, и еще она пока не хотела съездить со мной к своей сестре. Правда, в качестве знака доброй воли она дала мне ее адрес.

Она оставалась такой же остроумной, как в начале наших отношений, однако не была больше такой же всем довольной и покладистой. Наши отношения вначале развивались словно в закрытом пространстве, за пределы которого Барбара прогнала все заботы. Теперь это пространство оказалось включенным в ее жизнь и всем заботам был открыт туда доступ. Барбара упрекала себя, что не навестила свою мать перед смертью, как не навестила в свое время и отца, когда он умирал. Оба раза ей что-то помешало, оба раза она могла бы это сделать, оба раза у нее не было непреодолимых причин. Когда отец попал в больницу, Барбара была по обмену в Эдинбурге, а отец до этого уже благополучно перенес несколько инфарктов, ну а то, что мать умрет от рака так быстро, прежде чем Барбара успеет вернуться на родину, врачи и не подозревали, а может, просто не сказали ей об этом. Узнал я и о том, что Барбаре было тяжело теперь работать с большими классами в школе, тяжело иметь дело с безразличными к учебе детьми и общаться с измученными коллегами, ведь в Кении она вела занятия в классах с небольшим количеством учеников, и там, в Кении, она получала удовольствие, преподавая немецкий и английский, не то что здесь, в Германии, и холодную, сырую, серую осень она переносит теперь тяжелее, чем раньше, и большинство старых друзей отдалились от нее, а она от них.

Мы многое поведали друг другу. Я рассказал ей о бабушке с дедушкой, о своих родителях, о Веронике и Максе, о пользе справедливости и о возможности вернуться домой. Она сказала, что я должен расспросить свою маму об отце, что мне надо поговорить с Вероникой о проблемах, которые связаны с Максом, а по тем материалам, которые я собрал о пользе справедливости, я должен сделать хорошую статью. Она внимательно слушала меня, когда я рассказывал о неприятностях в издательстве. Она принесла пластырь, когда я порезался, готовя что-то на кухне. Она делала все, что могла, лишь бы оставаться со мной.

Иногда посреди ночи она с криком просыпалась, а иногда будила меня, потому что никак не могла заснуть, хотя от чтения у нее уже слипались глаза. Иногда она плакала по ночам. Я обнимал ее, и, если это был плохой сон, она мне рассказывала то, что смогла запомнить. О других вещах она не желала говорить. И тогда я рассказывал ей всякие истории — истории о тех, кто вернулся домой с войны, истории о битвах и о справедливости, историю о многоречивом Винкельриде в битве под Земпахом, историю о Меннон и Эжене. Обычно она засыпала раньше, чем я успевал досказать историю. Иногда у нее ныла спина или болели руки и ноги, и я делал ей массаж.

Конечно, она говорила и о своем муже. Однако именно того, что мне было интересно узнать о нем, я так и не узнал. Мне было нисколько не интересно, в каком он опасном положении находится сейчас, в какие передряги попадал раньше и как из них выходил. Не хотел я слышать и о том, обязаны ли они оба, заключившие между собой упомянутое соглашение, сохранять надежду, хранить верность и ждать друг друга. Мне хотелось знать, за что она его любила. И любит ли она его сейчас. Она не могла написать ему, что все кончено, потому что некуда было писать. Но что бы она ему написала, если бы все-таки было куда?

19

Его здесь не было, и все же его присутствие постоянно ощущалось. Как раз потому, что его здесь не было. Каждый раз, когда она умолкала, когда о чем-то задумывалась или грустила, я сразу думал, что она думает о нем. Когда она просматривала газету, словно что-то ища в ней, я думал, что она ищет известие о нем. Когда у нее в квартире раздавался звонок и она подходила к телефону чересчур торопливо, я думал, что она надеется — это он ей звонит.