Под тенью века. С. Н. Дурылин в воспоминаниях, письмах, документах - Коллектив авторов -- Биографии и мемуары
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
[Продолжение см. в главе «Воспоминания сослуживцев и товарищей по работе».]
Пастернак Борис Леонидович
С Борисом Пастернаком (1890–1960) Сергей Дурылин познакомился в 1908 году, когда Боря был учеником старшего класса 5-й классической гимназии. Их дружба сохранялась до конца жизни Дурылина. Личное общение прерывалось на годы священства Дурылина и его ссылки. Переписка возобновилась в годы томской ссылки Дурылина. Сергей Николаевич, распознав в Борисе поэта, первым опубликовал стихи Пастернака в сборнике «Лирика» в 1913 году. Пастернак дорожил мнением Дурылина о его стихах, посылал ему свои сборники, переводы, просил написать о нем статью[93].
В то время и много спустя я смотрел на свои стихотворные опыты, как на несчастную слабость, и ничего хорошего от них не ждал. Был человек, С. Н. Дурылин, уже и тогда поддержавший меня своим одобрением. Объяснялось это его безмерной отзывчивостью. От остальных друзей, уже видавших меня почти вставшим на ноги музыкантом, я эти признаки нового несовершеннолетья тщательно скрывал[94].
* * *
На территории одного из новых домов Разгуляя во дворе сохранилось старое деревянное жилье домовладельца генерала. В мезонине сын хозяина, поэт и художник Юлиан Анисимов, собирал молодых людей своего толка. <…> Знакомые собирались у него в хорошую погоду весной и осенью. Читали, музицировали, рисовали, рассуждали, закусывали и пили чай с ромом. Здесь я познакомился со множеством народа.
Хозяин — талантливейшее существо и человек большого вкуса, начитанный и образованный, говоривший на нескольких иностранных языках свободно, как по-русски <…> Здесь бывал ныне умерший Сергей Николаевич Дурылин, тогда писавший под псевдонимом Сергей Раевский. Это он переманил меня из музыки в литературу, по доброте своей сумел найти что-то достойное внимания в моих первых опусах. Он жил бедно, содержал мать и тетку уроками и своей восторженной прямотой и неистовой убежденностью напоминал образ Белинского, как его рисуют предания[95].
У кружка было свое название. Его окрестили Сердардой, именем, значения которого никто не знал. Это слово будто бы слышал член кружка, поэт и бас, Аркадий Гурьев однажды на Волге. Он его слышал в ночной суматохе двух сошедшихся у пристани пароходов, когда один пришвартовывают к другому[96].
[Продолжение см. в главах «Томская ссылка» и «Москва. Болшево».]
Эллис
Кобылинский Лев Львович (псевдоним Эллис; 1879–1947) — поэт, теоретик символизма, переводчик, литературный критик, историк литературы. Один из организаторов поэтического кружка «Аргонавты», издательства «Мусагет». С Дурылиным Эллиса объединяла идейная и духовная близость, общность взглядов на современный литературный процесс, сотрудничество в «Молодом Мусагете» — молодежном кружке, группировавшемся вокруг издательства. По просьбе Эллиса Дурылин в 1909 году написал ему свою подробную биографию: «Я расскажу Вам о себе ребенке, что помню, о своем отрочестве и ранней юности и о последних годах». В 1911 году Эллис уехал в Швейцарию, общение с Дурылиным продолжалось в письмах. В одном из них Эллис называет Дурылина «братом по духу».
Дорогой Сергей Николаевич![97]
Меня очень взволновало Ваше искреннее и дружеское письмо! В сущности, оно — одно из первых бескорыстных признаний меня как поэта, что мне особенно дорого.
В сущности, я до сих пор не имел возможности высказаться вовсе, ибо с первых же моих литературных шагов я был облит грязью и всегда неизменно подвергался бойкоту то с одной, то с другой стороны, то со всех сторон вместе. <…> Я бесконечно благодарю Вас за Ваше письмо, во-первых, потому, что оно написано не литератором, а человеком. Это для меня дороже всего, ибо я невыразимо презираю всю современную русскую литератур, кроме творений Брюсова и особенно А. Белого. <…> Я очень буду рад видеть Вас у себя. Я знал, что мы встретимся и поймем друг друга. <…> Глубоко сочувствующий Эллис. <…>
Фудель Сергей Иосифович[98]
Фудель Сергей Иосифович (1901–1977) — духовный писатель, православный богослов, философ, литературовед. Сын протоиерея Иосифа Фуделя. Неоднократно репрессирован по политическим мотивам, был в лагерях и ссылках. Ученик и младший друг С. Н. Дурылина. Написал о нем воспоминания. Во время ссылок переписывался с Дурылиным. Навещал его в болшевском доме.
Я узнал близко Сергея Николаевича ранней весной 1917 года, когда он жил один в маленькой комнате во дворе серых кирпичных корпусов в Обыденском переулке. На небольшой полке среди других книг уже стояли его вышедшие работы: «Вагнер и Россия», «Церковь Невидимого Града», «Цветочки Франциска Ассизского» (его предисловие), «Начальник тишины», «О Церковном Соборе», статья о Лермонтове и что-то еще. Икона была не в углу, а над столом — старинное, шитое бисером «Благовещение». Над кроватью висела одна-единственная картина, акварель, кажется, Машкова: Шатов провожает ночью Ставрогина[99]. Это была бедная лестница двухэтажного провинциального дома, наверху, на площадке, стоит со свечой Шатов, а Ставрогин спускается в ночь. В этой небольшой акварели был весь «золотой век» русского богоискательства и его великая правда.
Тут, на кровати, Сергей Николаевич и проводил большую часть времени, читал, а иногда и писал, сидя на ней, беря книги из большой стопки на стуле, стоящем рядом. Писал он со свойственной ему стремительностью и легкостью сразу множество работ. Отчетливо помню, что одновременно писались, или дописывались, или исправлялись рассказы, стихи, работа о древней иконе, о Лермонтове, о Церковном Соборе, путевые записки о поездке в Олонецкий край, какие-то заметки о Розанове и Леонтьеве и что-то еще. Не знаю, писал ли он тогда о Гаршине и Лескове, но разговор об этом был.
На верхнем этаже книжной башни у кровати лежал «Свет Невечерний» Булгакова, а из других этажей можно было вытащить «Размышления о Гёте» Э. Метнера, «По звездам» В. Иванова, «Из книги невидимой» А. Добролюбова, «Русский архив» Бартенева, два тома Ив. Киреевского, «Богословский вестник», романы Клода Фаррера, «Кипарисовый ларец» Иннокентия Анненского, какие-то книги о Гоголе, журналы «Весы» и «Аполлон» и даже издание мистически темных рисунков Рувейра.
Я, придя вечером, часто оставался ночевать, спать ложился на полу на каком-то старом пальто, и тогда начинались «русские ночи» Одоевского: долгие разговоры о путях к Богу и от Бога, все те же старые разговоры шатовской мансарды, хотя и без Ставрогина.
От долгого ночного бодрствования всегда хотелось есть, но еды в гостях у Сергея Николаевича тогда не полагалось: он забывал о ней, да к тому же
