Сорок звонких капелей. Осенние листья - Владимир Алексеевич Солоухин

парни.

Спускайся на отмель,

Довольно разлуки!

Навстречу метнутся

Любимые руки.

Неужто вот так

И вернешься в село?

Решайся скорее —

Совсем рассвело.

Но он не решался.

А утро вставало.

Других не темней

И не хуже нимало.

Спуститься…

Остаться…

Вернуться обратно…

А утро разрезал

Свисток троекратный.

А через мгновенье

Случилось начало,

От поступи века

Обрыв закачало.

Земля расступилась,

Земля застонала,

Рванулись наружу

Пласты аммонала.

Куда ты,

Поддавшись

Неведомой силе,

С камнями и пылью,

Куда ты, Василий?!

А пыль относило

На дальнюю рощу.

И может быть, так

Справедливей

И проще!

Москва, она слезам не верит,

Проплачь хоть день, хоть целый год.

Уж не откроет больше дверь он

И в лес тебя не позовет.

И ты характером — не фея,

И он — не то чтобы злодей.

Но ты стократ его правее:

Ты к людям шла,

Он — от людей.

Все ж… пусть висит в твоей квартире

Тобой сюда водружена

Его дипломная картина,

Хоть и не кончена она…

1948—1958

Сказка о мёртвом камне

Он мастер был большой руки —

Ему дивились старики,

Из коих каждый мог и сам

Творить из камня чудеса.

Но он зажжет — рукой не тронь! —

Огонь, как есть живой огонь!

Была у мастера душа

Светла, просторна, хороша.

А в ней красавица жила,

Как зорька ранняя, светла,

Легка, как ветер у реки,

Свежа, как утром васильки,

Чиста, как иней на заре,

Хрупка, как льдинка в ноябре.

Какие камни ей дарил!..

Какие речи говорил!..

Она в ответ ни да, ни нет…

— В твоих камнях, конечно, свет…

Но если правду говорить,

Алмаз и сам всегда горит.

И то не диво для меня:

Он — сын земли и сын огня.

Он был бы гладок лишь да чист,

Он сам в себе хранит лучи…

И слышит он ее слова:

— Чтоб камень твой затосковал,

Ты так устрой! И я тогда

С тобой останусь навсегда!

А мастер был хорош собой,

И он, конечно, принял бой.

Имел он руки кузнеца,

Что взял задаром от отца,

Да кудри цвета спелой ржи.

Но этим он не дорожил.

Он был красив, и юн, и смел,

И всё он мог и всё умел!

Вот начал мастер в ранний час

Дробить, гранить, светлить алмаз.

И день и ночь резцом, руками

Он гнал тоску в холодный камень.

И год прошел, и новый начат,

А нет у мастера удачи.

И так посмотрит, и на свет:

В груди — тоска, а в камне — нет!

И вот узнал он стороной,

Что где-то жив старик больной,

Который слеп уж много лет,

И что слепец хранит секрет,

Как можно голыми руками

Заставить жить холодный камень.

Он старика спросил:

— Скажи,

Как сделать, чтобы камень жил?

Болтают правду или нет,

Что знаешь ты такой секрет?

И так сказал ему старик:

— Алмаз, сынок, и сам горит.

И то не диво для меня:

Он сын земли и сын огня.

Он был бы гладок лишь да чист,

Он сам в себе хранит лучи.

Уж сорок лет тому назад

Я потерял свои глаза,

И скоро мой придет конец,

Я стар и слаб, и я — слепец…

Не мастер, нет! Я был бы бог,

Когда бы снова видеть мог!

Теперь послушай мой ответ:

Секретов в этом деле нет!

Алмаз — мертвец, хоть и горит,

Но ты проникни в свет зари,

Добейся, чем жива звезда,

Зачем весной цветет вода,

Зачем душистый мед цветам,

Откуда зелен цвет листа,

Откуда плод берет цветок.

В себе послушай крови ток.

И все, чем сам ты нынче жив,

В холодный камень тот вложи!

И душу всю вложи — и вот

Тогда твой камень оживет!

Что ж! Начал мастер в новый раз

Стальным резцом дробить алмаз.

Трудом, бессонницей, руками

Он гнал тоску в холодный камень.

И год прошел. И много лет.

В глазах — тоска! А в камне — нет!

И так сказал он наконец:

— Ты обманул меня, слепец!

Я понял, чем жива звезда,

Зачем весной цветет вода,

Зачем душистый мед цветам,

Откуда зелен цвет листа.

Я всё узнал! Во всё проник!

И сам, как ты, я стал старик!

Но вот уж сколько долгих лет

В глазах тоска, а в камне — нет!

Вся жизнь моя была обман!

Тогда сквозь памяти туман,

Сквозь лет прошедших полутьму

Старик увиделся ему.

Бела трясется голова:

— Ты позабыл мои слова!

Умом незрелого юнца

Ты их не понял до конца!

А я сказал:

«Чем сам ты жив,

В холодный камень тот вложи,

И душу всю вложи — и вот

Тогда твой камень оживет!»

И мастер понял в этот миг,

На что толкнул его старик.

И вспомнил он, что жизнь прошла

И что, наверно, умерла

Его невеста. Что давно

Вокруг и пусто и темно.

Что кудри цвета спелой ржи,

И всё, чем он не дорожил,

Что всё пропало без следа.

Что голова его седа…

И понял он, и понял он,

На что был жизнью обречен,

Что нет уже путей назад,

Пока глядят его глаза.

И начал он в останный раз

Дробить, гранить, светлить алмаз.

И год прошел, и больше двух…

Вдруг по селу пронесся слух:

Добился мастер своего,

И ожил камень у него!

Пришли, открыли дверь — темно.

В избе не топлено давно.

Висят сосульки с потолка.

Лежит старик. У старика

В руке остывшей, возле глаз,

Зажат оконченный алмаз,

Какой не видан ни в селе,

Ни по окрестной всей земле,

Ни по заморским сторонам…

Какой для сказки нужен нам!

Когда упал он из руки

На доски старого стола,

С реки порхнули ветерки,

И зорька вспыхнула светла,

В полях мелькнули васильки,

Звезда в тумане проплыла,

Зажегся иней на заре,

Сверкнула льдинка в ноябре,

И боль, как пламя, обожгла

Глаза смотрящих и сердца…

Исполнился завет слепца.

Исчерпан труд. Окончен бой.

Глаза — пусты. А в камне — боль!

1949—1956

ОСЕННИЕ ЛИСТЬЯ

Впрочем, сначала я хотел всё это