Исповедь любовницы Сталина - Леонард Гендлин

Вместо гостиницы «Астория» меня привезли в незнакомое здание. Сопровождающий показал часовым свое удостоверение. В приемной молоденькая, подстриженная «под мальчика» секретарша сказала:

— Филипп Дмитриевич уже про вас спрашивал.

— Доложите, что гражданка Давыдова доставлена. Я только что взял ее у Смольного.

Секретарша с любопытством взглянула на меня:

— Вот не ожидала вас здесь встретить! — затараторила она. — Вера Александровна, моя дочь собирает автографы знаменитых людей. У меня в сумочке имеется ваша фотокарточка, вы — в роли «Кармен», на днях купила, подпишите, пожалуйста, дочери. Я вас очень прошу! Доченька будет так рада, девочку зовут Лениной, а фамилия наша Фуфтины. Девочка родилась в день смерти Ленина, и цыганка нагадала, что Лениноч-ка непременно будет счастливой.

На фотографии сделала надпись: «Ленине Фуфтиной — на счастье! 2 декабря 1934 года. Вера Давыдова».

Меня попросили пройти в кабинет. За письменным столом в глубоком черном кресле восседал высоченный, чернобородый Медведь. Фамилия явно соответствовала его облику.

— Садитесь, гражданка Давыдова, — прогудел он трубным голосом. — Вот мы с вами и встретились, ничего не поделаешь, тесен мир. Несколько дней вам придется у нас погостить. Рекомендую на досуге вспомнить о беседах и разговорах, которые вы вели с товарищем Кировым.

— Перестаньте ломать комедию! Разве я стреляла в Кирова?

Медведь рассмеялся, глаза его расширились, отвислые губы стали еще краснее. Мне показалось, что с них стекают капельки крови.

— У нас имеется санкция прокурора задержать вас. Мы еще не установили, какое непосредственное участие вы принимали в убийстве Сергея Мироновича Кирова.

Медведь позвонид, вошел вооруженный конвоир.

— Подследственную отправьте в камеру!

По узкой скользкой лестнице меня отвели в подвал внутренней тюрьмы знаменитого Большого дома. Отлогие стены в изморози, пол в липком мазуте. Двери камеры окованы железом и покрыты слоем густой ржавчины. Заскрипели засовы. Маленькая, тщедушная надзирательница завопила:

— А ну, курва, раздевайся догола! Я вам, барынька-артисточка, другую одежонку приготовила, нашенскую, арестантскую. Ну, я долго буду ждать?!

— Хорошо, я переоденусь, только прошу вас, пожалуйста, отвернитесь и перестаньте кричать.

— Ты лучше скажи, стерва, за что тебя посадили? За проституцию, вымогательство или за убийство? Ишь, краля какая попалась! Стесняется! Неужто я дырки такой не видала? У меня и похлеще есть, хочешь, покажу и денег за это не спрошу? На — смотри!

Надзирательница давилась утробным смехом. Впервые в жизни я почувствовала к женщине отвращение.

— Вон отсюда, негодяйка, ничтожество проклятое! Какое ты имеешь право так разговаривать? Ты что, с ума сошла?

Надзирательница недоуменно вытаращила глаза. Вряд ли в этих замусоленных стенах кто-либо посмел говорить что-нибудь подобное.

— Немедленно доложите своему начальству, что я, артистка Вера Александровна Давыдова, солистка Большого театра, наотрез отказываюсь надевать на себя арестантское тряпье! Ну, живо поворачивайся!

Изрыгнув ругательства, надзирательница пошла докладывать. На это время она заперла меня в темный чулан. Черепашьими шагами тянулась ночь, утром меня повели на оправку в туалет. При виде вонючей уборной замутило, надзирательница внимательно следила за каждым моим движением. От «завтрака» отказалась, взяла только кусочек черствого хлеба, положила на койку, огромная серая крыса с жадностью схватила его и умчалась в щель. В 12 часов принесли «обед» — жидкую похлебку, кашу с протухшей рыбой, кипяток, черный хлеб. Защелкал затвор, надзирательница открыла камеру. Солдат-конвоир повел меня тем же путем. Снова смрадная лестница. Через двор повели в светлое помещение, от свежего воздуха закружилась голова. Не обращая внимания на мой вид, секретарь Фуфтина снова затараторила:

— Моя дочка, Лениночка, просто счастлива, оказывается, у нее имеется голос. Я непременно вам ее покажу. В. А., вы должны прослушать девочку, школьные педагоги сказали, что у нее колоратурное сопрано. Лениночка думает только об опере!

Я потеряла сознание. Перепуганная секретарша принесла стакан крепкого кофе и бутерброд с холодным мясом. Есть я не могла, меня рвало. Вызванный врач сделал два укола. Очнувшись, увидела Сталина, Молотова, Ворошилова, Ягоду, Вышинского, Агранова. За отдельным столиком восседали высохшие стенографистки. Сталин спросил:

— Расскажите как можно подробней о своих связях с товарищем Кировым?

— Один раз была у него дома в гостях, затем видела С. М. в оперном театре на банкете. На машине с ним ездила на прогулку в Сестрорецк и в тот же день вернулись в Ленинград. Нас сопровождала охрана товарища Кирова на трех машинах.

— Вспомните, о чем беседовал с вами товарищ Киров! — слегка заикаясь, проговорил Молотов.

Не стала предавать мертвого Кирова, уверена, что это меня спасло.

В кабинет вошли Жданов, Косарев, Заковский, Ежов. На всякий случай они со мной поздоровались. Я спокойно ответила на вопрос Вячеслава Михайловича Молотова:

— Сергей Миронович Киров говорил о детстве, о том, как пришел в революцию, о последнем ноябрьском пленуме, о предстоящей работе в Москве, вспоминал Закавказье, с большим уважением он отзывался о товарище Сталине и членах Политбюро.

Вмешался Яков Агранов:

— Сейчас мы вам устроим очную ставку.

В кабинет под конвоем ввели блондина.

— Припомните, где и когда вы видели в последний раз этого человека! — елейным, петушиным голосом сказал Ежов.

— Я вижу его впервые.

Потом мне сказали, что это был бывший работник Ленинградского обкома партии Леонид Васильевич Николаев, троцкист, убивший Кирова. Во время допроса Ягода молча, не отрываясь, сверлил меня своими крысиными глазами.

Секретарша напоила меня чаем с лимоном, принесла несколько вкусных бутербродов. С такой жадностью я никогда не ела.

— В. А., — сказал маленький, пыжащийся Ворошилов, — к нашей великой радости, вы свободны. Скорбим, что так получилось. — Билет на московский поезд вам заказан. Моя машина отвезет вас в гостиницу, я уже отдал приказание.

Сталин мне не сказал ни одного слова, он был угрюм и задумчив.

Поразила одна странная деталь: с первого по пятое декабря Сталин безвыездно находился в Ленинграде, он лично руководил следствием. Второго декабря в «Правде» была напечатана его статья, посвященная памяти Кирова. Третьего декабря в пять часов вечера он выступал в Большом театре перед интеллигенцией Москвы с сообщением о злодейском убийстве Кирова. Как могло случиться, что в одни и те же часы Сталин одновременно находился в Москве и Ленинграде? Когда на предварительном следствии И. В. задал единственный вопрос, по крошечным зеленоватым бегающим глазкам мне показалось, что это не он, а кто-то другой мастерски играет его зловещую роль…

Шестого декабря вернулась в Москву. Не успела прийти в себя, как начальник личной охраны Сталина представил мне новых телохранителей — сопровождающих Бугрова и Арсентьева. Тупырина больше не видела…

19 декабря я пела для рабочих Московского электролампового завода. Очень устала, почти каждый номер приходилось бисировать. Шоферу такси назвала домашний адрес. В машине я всегда сажусь на заднее сиденье. Удивилась, что в такси окна завешены плотными занавесками. Кто-То дотронулся до моего колена холодной рукой, я испуганно вскрикнула:

— В машине грабители! Товарищ шофер, быстро езжайте в милицию!

В ответ раздался хриплый смех.

— В. А., как вам не стыдно! Пора уже, наконец, перестать бояться близких друзей!

Узнала Ягоду.

— Генрих Григорьевич, когда вы перестанете меня преследовать?

Силы изменили, я расплакалась. Ягода расстегнул мою шубку.

— Верочка, я люблю вас! Честное слово, люблю и ревную ко всем сволочам, особенно к усатым. Про вас знаю буквально все! И про встречи со Сталиным, о приставаниях Зиновьева, и про роман с воякой Тухачевским, и как с покойным Юфовым ездили в Сестро-рецк! А меня избегаете! Не верите в силу Ягоды? С. М. Киров — только начало.

— Умоляю вас, не говорите больше ни слова, мне страшно! Клянусь вам, у меня с ним ничего не было, мы остались друзьями.

Ягода рассмеялся:

— Кому-нибудь проболтаетесь — сам расстреляю! Можешь доносить, все равно никто не поверит, подумают, что ты сошла с ума. С толстой бабой-Маленковым и карликом-недоноском Ежовым у нас будет особый счет! Мы из них веревки вить будем, кожу сдерем, сделаем кошельки и вам, Верочка, с червонцами преподнесем. Хороший сувенирчик — доброе воспоминание о сердечных бурях! Верочка, держись за меня, мы вместе все преодолеем!

Мы ехали минут сорок.

— Кажется, нас благополучно доставили на место? — весело спросил Ягода.