Яростная Калифорния - Станислав Кондрашов

Доктор Гудлетт, как, видимо, догадался читатель, — негр, из этой доминанты проистекали его гнев и сарказм в субботнее утро 1 июня 1968 года; оба сенатора охотились за голосами негров, и, однако, среди трех корреспондентов, которые должны были интервьюировать их на телестудии, не было ни одного с темным цветом кожи. Снова белые будут говорить и спрашивать о неграх. Карлтон Гудлетт хотел выставить негритянские пикеты у телестудии и организовать публичный скандал: пусть-ка они попробуют эти пикеты пересечь...

А пока он сунул меня в свою маленькую обжитую машину и, выпуская часть энергии и гнева через педаль акселератора, помчался в Дейли-сити, где на территории Сан-Францисского колледжа происходил симпозиум «Черный сегодня».

В Сан-Францисском колледже негритянская прослойка среди студентов больше, чем в Беркли, и очень активна. Они требуют изучения «черной истории», отвергая как фальсификацию ту историю Соединенных Штатов, из которой «выпадают» негры.

В руках у меня программа симпозиума, на ней черные подтеки и черные кляксы, придуманные художником-оформителем, словно стряхнутые небрежной, но сильной рукой, — бесформенные и хаотичные, как хаотично ныне самосознание американского негра. Читаю в программке: «Черный сегодня не тот — не тот, что десять лет назад, шесть месяцев назад, даже не тот, что вчера. Что же значит в этот миг истории думать, как черный, чувствовать, как черный, и быть черным? Считают, что всякий может говорить от имени черных. А вот теперь здесь находятся некоторые из самых известных в стране черных мыслителей — теоретики, преподаватели, студенты, и они сами говорят о себе».

В зале больше черных, чем белых, но это не черные рабочие, а интеллигенты. Доктор Карлтон Гудлетт за председательским столом. На трибуне доктор Натан Хар — красивый молодой негр с сильным лицом, американский негр в голубом африканском одеянии, спадающем с широких плеч, — уже в одежде вызов и разрыв с другой, белой Америкой.

Вызов и в речи.

— Я вижу здесь ряд знакомых лиц, — начинает он, оглядывая зал и выдерживая паузу, — из ФБР, ЦРУ и ККК (Ку-клукс-клана)...

Сокращенные обозначения организаций сыска, шпионажа и мщения произносит с ненавистью.

Вызов в мыслях: доктор Хар делит негров на черных, то есть настоящих, праведных, своих, и на «белых» негров — соглашателей и прислужников господствующей белой Америки, изменивших своей расе.

— Думать — значит жить. Думать, как черный, — значит жить, как черный, и главное поступать, как черный... В детстве мать пугала меня: если будешь пить черный кофе, станешь еще чернее. Так разрушается черное «я»...

Слушая и читая такие слова, я всегда испытывал смешанное чувство симпатии и раздражения: они ультрарадикальны, но эффекта от них не более, чем от заклинаний, ибо словесный радикализм — это лишь очередная форма безнадежности и безвыходности, как, впрочем, и черный расизм.

Но вот другой оратор — Бенни Стюарт, лидер созданного в колледже «Черного студенческого союза».

— Если мы хотим уничтожить нынешнюю Америку, то надо думать: что будет на ее месте? Если мы хотим уничтожить капитализм, то надо думать, какую систему мы создадим...

С доктором Гудлеттом я ехал обратно, в его оффис, кругом был город под безоблачным небом, и мне, гостю Сан-Франциско, мой гид рассказывал о симпозиуме как о новой достопримечательности, пусть не столь известной, как знаменитый мост «Золотые ворота», но отнюдь не менее интересной.

По взглядам он всего лишь либерал, но...

— Видели, как выступают молодые? Они воинственнее, чем я. Но я понимаю их. Только представьте, что ждет в будущем этих молодых черных, — отсутствие работы, дискриминация, оскорбления. Они готовы к мятежам. Умереть для них — легчайший путь.

По материальному положению он обеспеченный буржуа, но...

— Свобода относительна. Я смог использовать возможности этого общества. Но какая свобода у человека, не имеющего работы, дома, средств, чтобы прокормить семью?! А ведь в известном смысле именно этот человек определяет степень и моей свободы.

Они «ограничивают» его свободу, потому что добиваются своей, потому что в общем балансе его свобода, как и свобода мистера Лэмба, достигнута за счет свободы других, а теперь зависит от поведения этих других. Месть обездоленных и порабощенных вырывается огненной лавой социальных подземелий, потрясает и рвет все концентрические круги общества.

Доктор Гудлетт — разумный, просвещенный эгоист, черный либерал, понимающий, что надо торопиться, ибо во весь рост встает вопрос, сформулированный Мартином Лютером Кингом после негритянских мятежей 1967 года: «Куда мы пойдем отсюда — к хаосу или сообществу?»

В оффисе на Турк-стрит его ждала белая секретарша Элеонора — смешливая сухопарая старушка. Доктор не терял ни минуты даром. Стремглав влетев в помещение, стал диктовать лозунги для пикетчиков. Дело было привычное, лозунги давались ему легко:

— Маккарти и Кеннеди! Пересечете ли вы линию пикетов?

— Никаких дебатов без представительства негров!

— Вам нужны голоса! Нужны ли вам негры?

Элеонора записывала в блокноте, а потом, посмеиваясь над суматошным шефом, принялась за изготовление плакатов на листах ватмана. Маленькая мастерская американской демократии заработала полным ходом.

Доктор Гудлетт засел между тем за телефон. Он звонил в мэрию, в негритянские организации, в штаб-квартиры двух кандидатов, в редакции газет, везде драматически предупреждая, что он, Карлтон Гудлетт, покажет, черт побери, американскую кузькину мать двум именитым сенаторам и сорвет их теледискуссию, которую ждет вся нация. Когда он вешал трубку, гремели ответные звонки. Из мэрии сообщили, что пикетирование разрешено. Газеты интересовались, сколько будет пикетчиков. Гудлетт и сам не знал сколько, но всегда будьте уверены в себе, и он говорил, что около сотни.

Ему явно нравилось быть в некоем центре внимания, а заодно и показать красному репортеру, как это делается в Америке. Сквозь серьезную мину пробивался веселый, почти мальчишеский азарт.

Между тем из-под быстрой руки смешливой Элеоноры один за другим выскакивали самодельные плакаты. Шеф ее все чаще поглядывал на часы: пора было ехать.

Сложив плакаты в кучу, он понес их к машине. Я шел рядом с пустыми руками, подавляя желание помочь этому спешному делу. Я всего лишь наблюдатель и выше вежливости святой принцип невмешательства во внутренние дела другой страны. Внутренние дела в данном случае состояли в пикетировании здания на Маккалистер-стрит, где помещается телестудия Кей-Джи-Оу, сан-францисский филиал телекорпорации Эй-Би-Си. А вдруг какой-нибудь местный «охотник за ведьмами» узрит меня выносящим плакаты из редакции «Сан-Рипортер»? И моему знакомому навесят такой ярлык, что он проклянет июньский день, когда судьба свела его с красным репортером.

На что уж раскован доктор Гудлетт, но и его посетила эта мысль — вот она, телепатия в международных отношениях! Он, правда, подбросил меня почти к отелю «Губернатор», который совсем недалеко от телестудии Кей-Джи-Оу, но, припарковав машину в переулке и взяв плакаты с заднего сиденья, сказал:

— А теперь нам, пожалуй, лучше расстаться. Могут не так понять...

В студию я пришел позднее. Толпа уже заполнила все пространство между полицейскими деревянными барьерами и стеной противоположного дома. Люди плотно стояли и у здания студии, и полицейские берегли лишь проход к дверям, над которым нависали плакаты: «Очистимся с Джином!» и «Бобби — в президенты!»

Я не увидел пикетчиков Гудлетта, — наверно, их было много меньше обещанной сотни.

Мы пробились в вестибюль с помощью своих нью-йоркских пресс-карточек, и там тоже была толчея разных дам и господ и, конечно, журналистов.

— Приехали ли они? — только и слышалось в этой толпе профильтрованных, допущенных людей. Я был у лифта, когда шелест пронесся по толпе, и все головы повернулись в одну сторону и продолжали поворачиваться, пока в двух шагах от меня не возникла из-за этих голов знакомая голова Роберта Кеннеди — с резкими не по годам морщинами на лбу, с опущенными краешками верхних век, под которыми холодно поблескивали светлые глаза. Готовый к быстрой реакции взгляд и, однако, застенчивость улыбки. Рассчитанные жесты человека, который привык «выдавать» себя толпе и быть кумиром многих, хотя про себя, может быть, и не избавился от удивления, что так легко стать кумиром. На нем был темно-синий костюм в белую мелкую полоску — фамильный цвет, цвет Джона Кеннеди. А знаменитый его чуб был тщательно зачесан, как приклеен ко лбу, и оттого на лице сильнее выделялся асимметричный крючковатый нос. Чуб гипнотизировал молодых избирателей, но для старших мог быть доказательством непростительной моложавости сенатора, и потому, взвесив плюсы и минусы этого чуба, его, видимо, решили убрать на период теледебатов. Рядом с сенатором была бледная от беременности и косметики жена Этель, которую в суматохе уже успели задеть плакатом восторженные поклонники.