Возроди во мне жизнь - Анхелес Мастретта

Каждый раз, отправляясь в Мехико, я просила шофера, обладавшего красивым голосом, спеть для меня песню «С тобой». Он пел, а я, развалившись на сиденье черного «паккарда», завороженно слушала и думала о Фернандо. В каждой его фразе мне чудился некий потаенный смысл, и я почти убедила себя, что лишь уважение к моему мужу-генералу мешает ему открыться мне в своих чувствах. Я помнила наизусть каждое сказанное мне слово, а услышав самую обычную фразу «Надеюсь, мы скоро увидимся» я уже представляла, что он так же страдает в разлуке со мной, как страдала я, и считает дни и часы в ожидании новой встречи.

Мне нравилось думать о его губах, о том, как они касаются моей кожи, когда он при встрече и прощании целует мне руку. И однажды я не выдержала. Он как раз провожал меня до дверей кабинета, когда между нами завязался весьма странный разговор. Странный — потому что речь шла не о политике, не об Андресе, не о делах Пуэблы и страны в целом. Мы говорили о муках безответной любви, и я надеялась увидеть эту любовь в его глазах. Когда же он на прощание поцеловал мне руку, я сама потянулась к его губам. Он уклонился от поцелуя, хоть и обнял меня.

В тот вечер бедняге шоферу по дороге домой пришлось бесконечное число раз пропеть «С тобой». Впоследствии он выступил с этой песней на международном конкурсе любителей вокала и занял первое место. Я была рада, что мой нелепый роман хоть кому-то пошел на пользу. Да-да, именно нелепый, поскольку в тот самый день ему суждено было закончиться самым обидным образом. Андрес ждал меня в губернаторском дворце, я собиралась отнести ему костюм для встречи президента, который как раз забрала от портного. Когда я приехала, стояла уже глубокая ночь, однако Андрес все еще был на рабочем месте, занимаясь вопросом об увольнении рабочих, которые собирались устроить забастовку в Атлиско.

Войдя в кабинет мужа, я вместо того, чтобы повесить костюм, прижала его к себе и закружилась с ним в танце.

— Ты сегодня так прелестна, Каталина, — заметил он, едва я вошла. — Чем ты сегодня занималась?

— Купила себе три платья, заглянула в «Железный дворец» [8], где меня обобрали почти до нитки, а потом снова пела в машине под музыку.

— Но ты хотя бы передала Фернандо мое сообщение, прежде чем заниматься своими глупостями?

— Разумеется, прежде всего я встретилась с Фернандо, а потом уже занялась другими делами.

— Да уж конечно содомиты всегда так вдохновляют! — сказал Андрес своему секретарю. — Женщины любят с ними поболтать. И что они в них находят? Сказать по правде, когда мы с ним познакомились, я заревновал не на шутку и готов был запереть Каталину на ключ. Но теперь-то я понимаю, что это единственный парень, наедине с которым я могу спокойно ее оставить. Так что пусть себе развлекается!

На следующий день я отправилась к Пепе, чтобы поведать ей о своем разочаровании. Я была уверена, что застану ее дома, потому что она никуда не выходит, и была крайне удивлена, обнаружив, что ее нет. Муж Пепы, чья ревность, усугубленная бездетностью, с каждым днем только росла, по-прежнему держал ее взаперти. Как-то вечером ей удалось-таки на часок улизнуть из дома — так после этого он заставил ее встать на колени перед распятием, попросить у него прощения и поклясться, что она по-прежнему ему верна.

Так что я навещала Пепу в ее доме. Она жила в золотой клетке, набитой добром. Двор ее дома был полон птиц, а в доме — множество мягких кресел, полированных столиков, стеклянных горок и бесчисленных ковров. Вся еда у нее на кухне готовилась на оливковом масле, вплоть до фасоли, а для мужа она готовила собственноручно. Пепа утверждала, что по-прежнему безумно влюблена в него. День за днем она проводила, вытирая пыль, полируя мебель и поливая цветы. Глядя на нее, можно было подумать, что ее муж — единственный мужчина на всем белом свете, и никто не в силах заставить ее усомниться в этом. Напрасно Моника пыталась открыть ей глаза, внушая, что на дворе — тридцатые годы двадцатого века, а ее муж — невыносимый тип, что давно пора его бросить, чтобы снова свободно ходить по улицам, ни перед кем не отчитываясь. Пепа в ответ лишь ласково зажала ей рот и спросила, не хочет ли она выпить чаю с ореховым печеньем.

— Ты все такая же чокнутая, — ответила Моника. — Правде ведь, Каталина?

— Не в большей степени, чем я.

Когда муж Моники заболел, ей пришлось поступить на работу. Она отдала детей в детский сад и устроилась на фабримку.

— Итак, похоже, я здесь единственная нормальная женщина, имеющая нормального мужа, — рассмеялась она тогда.

Я присела на чугунную скамейку, стоящую под усыпанной фиолетовыми цветами жакарандой. Горничная в переднике принесла мне бокал лимонада и сказала, что сеньора всегда возвращается домой ровно к половине первого. Я ничего не поняла, но решила подождать пятнадцать минут.

И действительно, когда старые фамильные часы пробили двенадцать тридцать, в дверях показалась Пепа и направилась прямиком к моей скамейке.

Она была все такая же — ни следа косметики на лице, волосы заплетены в косу и уложены на затылке, и двигалась она легко, как ребенок; но что-то новое, странное сквозило теперь в ее глазах, в губах, в улыбке.

— Сдается мне, у тебя завелся сердечный друг, — сказала я, смеясь.

— Есть один, — ответила она, присаживаясь рядом со мной на скамейку.

Она выглядела такой спокойной, какой я давно ее не видела.

Оказалось, что они встречаются по утрам. Каждый день они проводили вместе два часа — с половины одиннадцатого до половины первого. Для своих встреч они сняли маленькую комнатушку неподалеку от рынка Ла-Виктория. Кем он был? Единственным человеком, которому муж Пепы безоговорочно доверял. Короче говоря, врач, который лечил Пепу после очередной неудачной беременности — а таких беременностей у нее было три. Красивый мужчина и самый известный в городе акушер. Половина женщин в городе мечтала завести с ним роман; многие стремились попасть к нему на консультацию, словно на благотворительный бал в «Красном Кресте». И вот оказалось, что он, несмотря на все трудности, завел интрижку с Пепой.

— Мы счастливы, как боги, — заявила она и счастливо рассмеялась таким же нежным и звонким смехом, как до замужества. Выглядела она просто чудесно. Я даже представить себе не могла, что она может быть столь очаровательной.

— А твой муж? — спросила я.

— Он ничего не замечает. Только и знает, что рифмовать «кровь» и «любовь».

— А у тебя как дела?

— Примерно так же, — ответила я.

Что еще я могла сказать? Мой дурацкий роман с Арисменди мог бы развлечь несчастную тоскующую женщину, которую муж держит взаперти, но как я могла рассказать о нем новой Пепе — богине, пребывающей на седьмом небе от счастья? Было бы просто кощунством нарушить ее идиллию подобной пошлостью. Поэтому я просто поцеловала ее и пошла домой, завидуя ее блаженству.

Глава 9

Я не могла понять, как Фито исхитрился стать министром обороны, но я не понимала, и как он стал заместителем министра, и даже как был директором чего-то там, когда Андрес пригласил его на наше бракосочетание в качестве свидетеля.

Но даже Андреса удивило, когда на стенах столичных зданий появились листовки, подписанные генералом Хуаном де Торре, где Родольфо Кампоса выдвигали в президенты республики.

Полагаю, что и сам Родольфо удивился, поскольку поспешил заявить, что это наглая провокация, он всегда был предан генералу Агирре, и все его помыслы сосредоточены на том, чтобы верно ему служить, а о большем он никогда и не помышлял.

Я ему поверила. О каком президентском кресле могла идти речь, если бедняга не мог добиться уважения даже у собственной жены? Эта облезлая моль на восьмой день после свадьбы сбежала с военным врачом того самого полка, где Фито служил казначеем. В одно прекрасное утро она вышла из дома и больше не вернулась. Муж, как водится, узнал об этом последним и, если бы не сплетни, кто знает, когда бы до него дошло, что жена сбежала. Как мне рассказал один старый вояка, служивший в том же полку, Родольфо, узнав об этом, первым делом бросился к своему генералу и принялся горько плакать, проклиная несчастную судьбу.

— Мужайся, сержант, — заявил генерал. — Я отправлю им вслед батальон стрелков, чтобы получили по заслугам.

— Нет, мой генерал, — возразил Фито. — Я лишь хочу, чтобы вы послали мирового судью, пусть он уговорит их вернуться.

Генерал послал судью, и они вернулись. Едва Чофи спешилась, как Родольфо бросился к ее ногам, заливаясь слезами и вопрошая, чем он перед ней так провинился, что она решилась его покинуть. Он слезно просил у нее прощения, целуя ее ноги у всех на глазах, а она стояла, уперев руки в боки, не соизволив даже взглянуть на него.

София всегда держалась высокомерно. Говорят, когда-то она была очень красива, но мне с трудом в это верится. Однако могу сказать, что, когда ее мужа повысили в должности, она оставила свое прежнее легкомыслие и стала необычайно богомольной. Возможно, она просто влюбилась в какого-нибудь священника, но точно сказать не могу: по ее лицу никогда ничего не поймешь.