Дневник: Закрытый город. - Василий Кораблев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я пребывал в раздумьях о Нине. Хотелось подарить ей хороший подарок, а ничего не придумывалось. Андрей играл на гитаре простенькую мелодию. Сергей Валерьевич умудрился задремать, а Юра, обычно весёлый, был очень задумчив. Он ходил по комнате, смотрел в окно. Я уже думал, что он предложит ещё по одной, но вместо этого он спросил у Андрея, знает ли тот песню «Город золотой»?
Андрей с готовностью запел: “Под небом голубым — есть город золотой…”
Юра слушал и смотрел в окно. Всю песню так стоял и не шевелился. Потом предложил мне сходить дунуть по «весёлой».
Курили в конце коридора. Юрик вдруг стал расспрашивать, как у меня с Ниной? Я от неожиданности даже растерялся. Ну как, как. Общаемся, дружим. Вкусняхи друг другу таскаем. Рассказал, как она мне плюшек напекла, в последнее моё посещение библиотеки. Я этими плюшками тогда объелся. Нормально всё с Ниной, сказал я ему. Не гонит и ладно. Юра достал из кармана никелированный портсигар и дал его мне.
— Держи, я тут приобрел по случаю, но мне он не идёт. А тебе для солидности в самый раз будет. Я его забил самыми злыми сигаретами. Сможешь теперь и на смене радоваться жизни.
— Спасибо! — поблагодарил я. — Но с чего вдруг такие подарки?
— Просто так. Захотелось и подарил. — ответил мне тогда он, и затушил бычок о пепельницу.
Вернулись в комнату. Юра забрал гитару у Андрея. Мы разбудили Сергея Валерьевича, и выпили по второй. Юра притащил табуретку к окну, сел, положив руку на подоконник..
— Осень начинается, — сказал он глядя в окно, — хорошо.
— Да чего хорошего? — отозвался Андрей. — Слякоть. Грязь. Дожди. Спецодежду стирать каждый день. Одеваться непонятно как.
— О! Вспомнил! Всё утро вспоминал! — воскликнул Юрий и запел: «В чистом поле дожди косые…».
Когда он закончил петь, все уставились на него с интересом.
— Это не Высоцкий? Я такой песни раньше не слышал? — удивился Андрей.
— Это Башлачёв. Для осени в самый раз. — Юрик пожал плечами. — Ещё много знаю.
— Жги Юрец! Народу нравится.
Юра играл долго. Мы настолько увлеклись песнями Башлачёва, что забыли про коньяк. Грусть и тоска была в песнях, но и была какая то особенная свежесть, надежда на лучшее. Сложно передать было атмосферу. Словно радость и горе, стояли рядом и держась за руки, пели, дополняя друг друга.
Юра, сбился на последней песне, закашлявшись.
— Э, пора бы нам накатить. Певцу коньяк требуется — горло смазать. — предложил Сергей Валерьевич.
Юра прокашлялся. Разлили и выпили по третьей. Спокойно стало. Песни, коньяк, душевная компания. Чего нам собственно надо? Чего ещё душа желает?
— Я ещё одну песню спою, про осень. Последнюю. — попросил нас Юра.
Расселись и стали слушать.
— Как ветра осенние… — запел он.
Он пел стоя. Хорошо пел. Мы слушали молча, старались не перебивать его. На последнем куплете он снова сел на табуретку и закашлялся.
— Юр. Может тебе к врачу надо? — встревоженно спросил Андрей. Но тот замотал головой.
— Спасибо. Нет. Не пойду я в больницу.
Он прикрыл ладонью рот и зашелся в кашле. Когда он убрал ото рта руку, мы увидели, как по краю рта у него стекало что-то чёрное. На секунду, может больше, мы оцепенели. Его снова скрутило и он, упав на колени, выплюнул слизистый ком. Гитара, с печальным звоном отлетела в сторону. Не сговариваясь, мы повскакивали со своих мест.
— Юрик! Сука! Да как так-то? — Андрей бросился к нему первым. Он подхватил его под одну руку, я под другую. Сзади суетился Сергей Валерьевич. Мы положили Юрия на кровать.
— Я за скорой! Смотрите за ним! — Андрей бросился вон из комнаты.
Юру крутило от кашля. Чёрная жидкость текла у него изо рта. Я нашёл чистую тряпку и сидел рядом, вытирал рот. Он вырывался. Пытался мне, что-то сказать. Отпихивал меня.
— Лежи! Лежи, пожалуйста! — умолял его я. — Сейчас приедет скорая.
Но он не хотел лежать спокойно. Крутило его. Пришлось перевернуть его на живот.
— Господи. Какая беда. — причитал Сергей Валерьевич. — Но может можно успеть? Пересадку лёгких? Сейчас ведь делают.
Кому? Нам? Дешевле нанять новых работников. Когда он устроился сюда, то как и я, расписался в бумагах об ответственности и соблюдении государственной тайны. Никто его родственникам не расскажет правду. Правда не покинет стены Солнечногорска. Зараза. Чёрный пух этот, настоящая зараза.
Вернулся Андрей и кинув быстрый взгляд на Юру, бросился к своей койке и вытащил оттуда походную сумку. Принялся рыться в ней.
— Где же аптечка. Сука. Где ты, когда так нужна. Вот нашёл!
Он принес два тюбика.
— Промедол. — сказал он растерянно. — Я знаю, что вроде, при поражении лёгких, его нельзя, но может, вколю? А? Хоть не так мучиться будет?
Он взглядом искал на наших лицах согласия. Боялся колоть сам, без нашего одобрения. Я посмотрел на Юру. Он лежал и трясся. Снова перевернули его на спину и отшатнулись. Глаза у него были чёрные и навыкате. На губах лопались пузыри. Из носа натекло. Чернота уже проникала по его телу и выступала на коже пятнами. Решили колоть.
— А ну отойди! — меня оттолкнули в сторону. Двое здоровых санитаров в комбинезонах серебристого цвета, развернули перед кроватью носилки и сдернули на них Юру.
Быстрыми отработанными движениями, словно и не человека, а куклу, какую-то.
— У меня Промедол есть. Может, используете? — попросил их Андрей.
— Не надо ему уже. — грубо ответил один из них. Юру унесли. Вместо него появился низенький усатый врач в белом халате.
— Вы с ним контактировали? Покажите руки? — немедленно потребовал он.
Только сейчас я увидел, что мои ладони чёрные. Через тряпку протекло. У остальных, слава богу, ничего не обнаружили. Меня погнали в больницу. Там я провёл два дня. Меня положили под капельницу. Намазали руки едкой дрянью так, что я орал от боли. Ладони сожгло напрочь. Замотали мне руки бинтами. Юра умер в больнице. Мне назначили неделю больничного в стационаре. Я еле отпросился проводить друга. Провожать вышло всё общежитие. Все, кто был не на смене. Потом разошлись по комнатам поминать. В комнате было прибрано. Постель
