Двуликий Янус - Яков Наумов

…В переулке, по которому недавно бежал Горюнов, взвизгнув тормозами, остановилась машина. За ней вторая. Несколько молодых людей — среди них Виктор Горюнов — быстро выскочили из машин и направились кто на 2-ю Мещанскую, кто в проходные дворы. Шли они порознь, спокойно, с безразличным видом. Еще несколько минут — и все подходы к дому Сбойчаковых незаметно для посторонних глаз были перекрыты.

Начало смеркаться. Все было тихо. На дворе иногда появлялись случайные прохожие да на лавочке, под липой сидели какие-то люди. В квартиру Сбойчаковых никто не входил, и никто оттуда не выходил. Замок висел на двери.

Не появлялась и Людмила: была еще, по-видимому, на работе.

Сумерки сгущались. Даже вблизи нельзя было разглядеть лица. Чекисты приблизились к дому Сбойчаковых. Часов около десяти в проеме ворот мелькнула тень. Какая-то женщина шла по двору тихо, осторожно, то и дело озираясь по сторонам. Она подошла к одному из окон квартиры Сбойчаковых и трижды негромко стукнула в ставень. Потом еще трижды. Прошли считанные секунды, и окно чуть приоткрылось.

— Люда, ты? — послышался мужской голос.

— Я, я, — ответила женщина и ловко вскарабкалась на подоконник.

Окно закрылось. Замок остался висеть на двери.

Минуло еще полчаса. На дворе было тихо, ни души. Меж бегущих облаков изредка проглядывала луна, освещая затемненную Москву призрачным светом.

Внезапно по крылечку загрохотали тяжелые шаги, в замке заскрежетал ключ. Минуту спустя одно из окон бесшумно распахнулось, и на землю мягко спрыгнул мужчина. Не успел он сделать и нескольких шагов, как его руки оказались заломлены за спину. Он испуганно вскрикнул, пытаясь вырваться.

— Тихо! — послышался повелительный голос. — Не поднимайте шума. Сопротивление бесполезно.

Так же быстро и бесшумно была задержана женщина — Людмила Сбойчакова, выскочившая из окна вслед за мужчиной. Замок на двери так и остался висеть. Горюнов, возившийся с замком, сошел с крыльца и присоединился к группе оперативных работников.

Рассадив задержанных по машинам — мужчину в одну, женщину в другую, — оперативные работники доставили их в наркомат. Разговор с Людмилой Сбойчаковой оказался недолгим: она горько плакала, каялась в грехах и заверяла чекистов, что подобного с ней никогда не повторится. Как оказалось, с задержанным она познакомилась около двух месяцев назад. Случайно. «Симпатичный такой. Офицер. С фронта. Ну что здесь такого? Если бы я знала, если бы знала!..» И опять в слезы…

Сбойчакова клялась и божилась, что ей известно только имя ее приятеля: он назвался Николаем. Фамилией она даже и не поинтересовалась. И бывал-то он у нее за все время знакомства раз пять-шесть. Не больше. Вот разве что последние дни — тут он пробыл четверо суток. Это правда. А больше она ничего и не знает.

Сбойчакову отпустили. Ей, по-видимому, действительно больше нечего было сказать.

«Николай»? Так, значит, Николай, а не Борис? Не Малявкин? Или соврал, скрыл свое имя? Но зачем, с какой целью? Малявкин имел собственные документы, и скрывать ему свое имя не было никакого расчета.

Кстати, документы у задержанного были. Удостоверение личности и командировочное предписание воинской части. И то и другое на имя Николая Задворного. Не Малявкина. Больше ничего. Неужели снова не то, снова ошибка?

Глава 9

Кирилл Петрович Скворецкий вернулся из института только к ночи в самом мрачном настроении. Последние дни выдались куда как скверные. К прежним неприятностям — таинственному бегству Варламова — добавились новые, не менее таинственные, самого угрожающего характера: исчезновение документов. Тут уж гадать было нечего: налицо был факт тягчайшего преступления. Хуже того: а что, если эти документы попадут в руки врага или уже у фашистов? Даже думать об этом не хотелось. А надо, надо было думать…

Тут еще убийство Евстафьева. Все переплелось в единый клубок. И что больше всего тревожило Скворецкого, так это то, что время шло, и, несмотря на упорнейшую кропотливую работу, он не обнаружил ни единого проблеска, не нащупал самой тончайшей ниточки, ухватившись за которую можно было бы раскрыть тайну, найти следы врага, похитившего документы.

Кирилл Петрович, закончив беседу с директором института, внимательно осмотрел сейф. Ничего. Никаких признаков взлома. Судя по всему, сейф действительно был вскрыт ключом, а отсюда причастность профессора Варламова к исчезновению документов становилась все более очевидной.

«Варламов? — думал майор. — Варламов? Он взял документы? Очень многое говорит за это — тот же ключ, бегство. Но… Сколько здесь „но“!»

Кирилл Петрович не мог не считаться с мнением директора института, который и мысли не допускал, что похищение документов — дело рук профессора. И не только это. Ведь ключ мог быть похищен у Варламова, с ключа, наконец, мог быть сделан слепок… Да, все это так, все могло быть, но… бегство! Бегство профессора. Не может быть, чтобы между таинственным исчезновением Варламова и пропажей документов не было связи. Может, потому профессор и скрылся, что документы…

С первых же шагов расследования Кирилл Петрович натолкнулся на одно весьма немаловажное обстоятельство: он выяснил, что документы были похищены НЕ РАНЬШЕ как за день до его приезда в институт. Накануне они были еще на месте, в сейфе. Двум научным сотрудникам потребовались некоторые данные из документов, и профессор Варламов в тот самый день ПЕРЕД САМЫМ УХОДОМ ознакомил их с этими данными. Потом ПРИ НИХ запер документы в сейф и ушел из института. Куда ушел профессор, где после этого находился, они не знали. Зато знал майор. Вернее, он знал, что из института профессор отправился домой, а потом… потом скрылся. Во всяком случае, расследование показало, что в институт Варламов больше не возвращался. Значит, не он? Черт те что!

Кирилл Петрович беседовал с работниками института: научными сотрудниками, лаборантами, уборщицами, бойцами и командирами охраны, — ровно ничего.

Битых два часа майор толковал с Константином Дмитриевичем Миклашевым, ближайшим сотрудником и старинным другом профессора Варламова. Тот был неразговорчив, еле цедил слова, на вопросы отвечал неохотно или вовсе не отвечал. У Кирилла Петровича сложилось убеждение, что Миклашев относился к нему с антипатией. (Вернее, не к нему, а к той организации, которую представлял майор, — к органам Государственной безопасности. Но почему? По какой причине? Откуда такое предубеждение?)

Также было ясно, что Миклашев ни секунды не сомневался в полнейшей невиновности профессора Варламова. Если речь заходила о профессоре, старик говорил о нем только с беспредельным уважением.