В плену у травмы. Как подружиться со своим тяжелым прошлым и обрести счастливую жизнь - Марина Алексеевна Сойта
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Мы не были близки с сестрой в детстве. Как жаль, что мы не общались. Как жаль, что наша дружба случилась лишь во взрослом возрасте. И какое это благословение – что она все же случилась!
Мне кажется, я тянулась к ней. Но, я предполагаю, для моей сестры было невыносимо иметь связь с тем, что напоминает ей о доме, – и она отвергала меня. В конце концов я смирилась с этим.
У меня есть пара смутных, очень отрывочных воспоминаний. Я помню, что она говорила мне: «Я не хочу, чтобы ты была моей сестрой». Помню, что ей не нравилось, когда я пыталась играть с ней и ее подругами в куклы. Помню, что я тоже временами была «плохой»: когда она сломала ногу, я отказывалась помогать ей (кажется, она попросила меня принести воды, а я ответила с бессердечностью обиженного ребенка: «Неси сама!»).
Помню, как один раз она защекотала меня так, что я чуть не описалась, но мне были так приятны ее прикосновения, что я просто постаралась побыть в этом моменте подольше и наслаждалась ее физической близостью ко мне.
Моя осознанная память сохранила еще один момент: когда она, играя на площадке за домом, прыгала с какого-то грузовика[13] и попала ногой на крюк, пропоров себе ногу до кости. Я смутно припоминаю, как вела ее домой (мы играли рядом, но каждый со своей компанией); как скорая не ехала к нам, потому что это был день медицинского работника и, видимо, многие врачи были недоступны, отмечая свой профессиональный праздник с размахом, будучи недосягаемыми для своих пациентов; как мама увезла ее к какому-то врачу по знакомству, а я осталась дома вытирать лужи крови – их было так много!
В этот день был красивый закат, квартира была наполнена золотыми отблесками солнечного света, а я снова и снова пыталась отмыть половую тряпку от крови моей сестры и беспокоилась, что мне не удается сделать это достаточно качественно – а значит, мама будет ругаться, ведь она ненавидит грязь.
Больше я ничего не помню – ни плохого, ни хорошего.
Мы просто жили в параллельных мирах, и каждая из нас была занята своим собственным выживанием. Мы не пытались помочь друг другу, но также мы не пытались усугубить положение друг друга. Кажется, она не срывалась на мне. Кажется, я не срывалась на ней.
Она всегда восхищала меня своими спортивными достижениями и своей красотой. Но она была на расстоянии от меня, и между нами не было близости.
Моя сестра практически не помнит меня до своего подросткового возраста – как будто меня не существовало. Но, покопавшись в памяти, она находит несколько воспоминаний обо мне – в основном они тоже связаны с физическим нездоровьем, уже моим.
У этого есть объяснение: когда мы сталкиваемся со страхом, в нашем организме выделяется адреналин, и именно он помогает нам хорошо запечатлеть события в памяти. Чем больше будет адреналина, тем точнее будут воспоминания. Такая закономерность, однако, сохраняется лишь до определенного момента. Столкнувшись с ужасом, эта система перегружается и выходит из строя (2, 199).
Поэтому мы с сестрой запомнили «страшные» моменты, связанные с физической угрозой жизни и здоровью, – но неотвратимый ужас повседневного существования выходил за рамки нашей осознанной памяти.
Первое из воспоминаний сестры относится к тому, как я лежала в больнице с аппендицитом, мне было около четырех лет (а сестре около восьми). Я лежала одна, и, рассказывая об этом, Ира говорит: «Ты была возраста моей дочки, и сейчас при мысли об этом у меня наворачиваются слезы на глаза! Помню, ты была такой маленькой, на тебе была какая-то белая больничная одежда, и я привозила тебе йогурты».
Я почти не помню своих больничных переживаний; да, я была оторвана от семьи, и да, я была слишком мала, и как специалист я понимаю, что для ребенка это было тяжелым опытом расставания со значимым взрослым; у взрослой меня нет никаких претензий – мама делала все, чтобы обеспечить нас, и не могла взять больничный, а папа к тому моменту с нами уже не жил. В этой больнице я нашла себе друга – мальчика, который лежал вместе со своей мамой в одной палате со мной; мы играли с ним в машинки, гоняя ими по больничным стенам, и это было весело.
А еще моя сестра вспомнила, как я выбила себе зуб. Я была, кажется, во втором классе. За нашим домом были какие-то трубы, и я, гуляя одна, играла на них в балерину. Сейчас я нарисую вам то, как я представляла себе балет: я залезла на самую высокую трубу и ходила по ней, как канатоходец, пытаясь исполнять какие-то трюки: один из трюков закончился моим полетом головой вниз, я ударилась об лед, и половина моего переднего зуба куда-то отлетела, даже толком не попрощавшись со мной.
Помню, как рот быстро наполнился кровью и я поплелась домой. Помню, как стояла у окна и ждала маминого возвращения с работы – мне было страшно, что меня отругают за мой неудавшийся балет. Сестра же помнит, что, когда увидела меня, дала мне стакан воды и ушла в гости к подружке, за что ей потом сильно влетело.
На этом летопись наших с сестрой детских отношений закончена – есть только фотографии, на которых мы рядом и даже в исключительных случаях приобнимаем друг друга, и полувоспоминания, связанные с моментами, запечатленными на них, – но они будто бы ненастоящие.
Я учу испанский язык, и временами мы делаем такое упражнение: моя преподавательница открывает фотографию незнакомых людей, а мне нужно описать то, что я вижу на ней. Воспоминания о нашем детстве напоминают мне ощущения из этого упражнения: как будто я смотрю на незнакомых детей и пытаюсь рассказать придуманную историю.
Став взрослее, мы начали пытаться общаться иначе. Это действительно были попытки – сначала достаточно провальные, но затем все более успешные. Работая над этим отрывком книги, я допытываю сестру о ее воспоминаниях и присылаю ей стикер в Telegram – росток, на который льется вода из лейки с рисунком в виде сердца. Для меня это символ наших отношений, взращенных взрослой любовью.
Мы пишем друг другу одновременно. Я говорю: ««Мне не терпится закончить эту книгу. Ты
