День поэзии. Ленинград. 1967 - Семен Вульфович Ботвинник
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
НИНА КОРОЛЁВА
* * *
Прикидываюсь, прикидываюсь,
прикидываюсь домашней.
Поглядываю, поглядываю,
поглядываю на дверь.
Как молодой барсучонок,
выкормленный кашей,
Всё по тайге тоскую,
как настоящий зверь.
Мне чудятся корни липы,
И шерсть моих черных братьев,
И папоротник, и папоротник,
И папоротник в дупле.
А после запахло дымом,
И люди меня забрали
И поселили в доме,
В сытости и тепле.
С тех пор уже пахло дымом
Всё утро и каждый вечер.
Я долго скулю под дверью
И новых хозяев злю.
Но пищу их принимаю,
И мне защищаться нечем,
Хотя я одним не верю,
Других я не полюблю...
И открываю двери —
Однажды, как будто ветром,
Беру я билет к восходу,
И только тревожусь я:
Неужто меня, как зверя,
Пропахшего человеком,
Не примет уже сегодня
Лесная моя семья?
Прикидываюсь, прикидываюсь,
прикидываюсь таежной.
А все мне чужи и странны
Лесные эти края...
Я шлю домой телеграммы,
Я думаю все тревожней:
Неужто меня забыла
Родная моя семья?
ГАЛИНА ГАМПЕР
* * *
Он ее вдохновенно выдумывал.
Всю медовую ворожил.
Подарил он ей очи лунные,
Землю под ноги положил.
И картина любила художника,
Для него была — не для всех.
Подходил он к ней настороженно,
Все не веря еще в успех.
Их глаза иногда встречались,
Он подмигивал ей слегка.
И на лбу у нее качались
Два сиреневых завитка.
Но однажды все было кончено.
И последний мазок, как пощечина,
Как последний разрубленный трос.
И художник ушел, как матрос.
Чуть раскачиваясь, ушел.
Одному был он верен свято —
Так работать, как будто шторм,
И нельзя ничего на завтра.
А она кочевала по выставкам,
Вся медовая, как вначале.
Лишь глаза погрустнели и выцвели,
И все ждали кого-то, ждали...
* * *
Я совсем, совсем невесома.
Я ведь чайка, во мне лишь ветер.
Ни любви,
ни обид,
ни дома
Нету в этом плывущем свете.
Волны льются, и небо льется,
Уплывает земля куда-то.
Я пою, потому что поется,
Я лечу, потому что крылата.
* * *
В талант не превратится склонность,
Ты с похвалами не спеши.
Я чувствую незавершенность
Всех линий тела и души.
Изгибом каждым жду и маюсь,
И надрываюсь, и тянусь.
Как будто долго просыпаюсь
И чувствую, что не проснусь,
Не прояснюсь, а чьи-то лица
Плывут, качаясь и браня.
И только грустно шевелится
Во мне
предчувствие
меня.
* * *
И снова знакомая сила
Меня подняла над землей.
А все, что обещано было,
Обещано было не мной —
Другою, ручной и домашней...
А нынче я снова поэт.
Я снова не ваша, не ваша,
Не ваша на тысячу лет!
Не ваша по силе смятенья,
По яркости снов наяву.
Я снова в других измереньях,
В других озареньях живу.
НИКОЛАЙ УШАКОВ
В ЛЕСАХ ЗАКАРПАТЬЯ
Стулья растут в лесу —
я сам это чудо видел.
Подгорных лесов полосу
их край
ремеслом не обидел.
Обычное дерево бук,
орешек под ним и соринка,
но ветка сгибается вдруг —
и образуется спинка.
И вот уже спинок не счесть...
Есть сказки и в нашем столетье:
я вижу две ножки,
и третью,
уже и четвертая есть.
Их множество...
В стульях вся высь...
Сюда б из соломки сиденья,
и в ярусе верхнем садись,
дневное
смотри представленье.
Смотри
на игру здешних рек
над галькой,
от солнца веселой,
на темные замки смерек,[1]
на тихих малинников села.
Смотри —
притаилась в сенях
старинка
родного народа.
Смотри —
проверяет «Синяк»[2]
свою
минеральную
воду.
Киев
АЛЕКСАНДР КУШНЕР
* * *
Когда тот польский педагог,
В последний час не бросив сѝрот,
Шел в ад с детьми и новый Ирод
Торжествовать злодейство мог,
Где был любимый вами бог?
Или, как думает Бердяев,
Он самых слабых негодяев
Слабей, заоблачный дымок?
Так, тень среди других теней,
Чудак, великий неудачник, —
Немецкий рыжий автоматчик
Его надежней и сильней,
А избиением детей
Полны библейские преданья,
Никто особого вниманья
Не обращал на них, ей-ей.
Но философии урок
Тоски моей не заглушает,
И отвращенье мне внушает
Нездешний этот холодок.
Один возможен был бы бог —
Идущий в газовые печи
С детьми, под зло подставив плечи,
