За великое дело любви - З. Фазин

Поверьте, помнят о Вас все, где бы ни находились. Открытость письма не позволяет мне сказать Вам больше, но знайте, Юлия о Вас помнит и жалеет безмерно и просит одно лишь передать: бесполезное, безрассудное бравирование опасностью не в традициях истинных борцов с плетями рабства и поступать надо сообразно с этим, понятно вам?

А находится Юлия сейчас в Трубецком бастионе Петропавловской крепости и писать Вы ей не должны, чтобы не усложнить и без того ее трудное положение, да и не передадут ей Ваше письмо, как и Вам — ее».

Подписано было письмо именем «Аглая». И кто бы это мог быть, Яша не знал. В конце еще был постскриптум: «Никольскому не пишите, он давно в «йетях», а что это означает, я думаю, вы догадаетесь сами. Ваша А.

И еще была одна приписка:

На мой прежний адрес не пишите, я переменила его тотчас после Вашего письма. Не огорчайтесь и будьте мужчиной. При первой возможности снова свяжусь с вами, пришлю еще немного денег и дам знать о себе и Юлии.

Значит, в конверте были какие-то деньги, и, ясно, их отобрали. А как нужны были они сейчас Яше, как бы они ему пригодились! Ни гроша не было у него за душой.

В это утро Яша погоревал, как никогда еще прежде, — даже порыдал, но недолго; изорвал письмо и на «монашке» сжег его. Потом сел у окна и устремил воспаленный взгляд к небу. Там было так чисто, светло и свободно в то утро, как на земле не бывает…

Продолжим хронику удивительных событий того года.

Веру Ивановну Засулич судили в пасмурный мартовский день, вскоре после того, как настоятелю Белавинской пустыни было приказано усилить надзор над опасным постояльцем Потаповым. К вечеру того же мартовского дня судебный процесс Засулич окончился. Неожиданно для высших властей, не исключая и шефа жандармов Мезенцева, двенадцать присяжных заседателей оправдали девушку, и Кони тут же приказал ее освободить под восторженные крики «браво!» публики в зале суда. А на улице толпа подхватила Засулич на руки и в радостном возбуждении шла за каретой, пока не налетела конная полиция. Оказалось, царь приказал задержать Засулич. Произошла схватка, толпа заступилась за отважную девушку и помогла ей скрыться.

— Это скандал! Это чистая революция, на взгляд государя, — сообщил Мезенцев в тот день своему бывалому, все угадывающему наперед помощнику. — Его величество в полном расстройстве, и, конечно, дело тем не кончится. А Засулич, хотя в суде ее оправдали, все равно ждет каторга. Только бы изловить ее! Я дал слово, что все меры будут приняты. Надеюсь, вы уже распорядились?

— О да, — заверил шефа Кириллов. — Все поднято на ноги. Идут обыски и проверки по всей столице.

— Но вы снова оказались правы, — признал честно Мезенцев. — Что вы еще такое можете напророчить?

— Засулич не изловят…

— Типун вам на язык, — сердито произнес Мезенцев. — Что еще?

— Кони с поста своего слетит.

— Ну, это-то бесспорно, тут и гадать нечего, — согласился Мезенцев. — Пух и перья полетят еще кое с кого. И все? Кстати, Потапов как? Не сбежал?

— Нет. Он пока верит нашим подложным письмам и в побег не торопится, но продолжает причинять белавинскому настоятелю массу хлопот.

— Что еще у вас?

Старый сыщик как-то странно поглядел на своего начальника и молча откланялся. Мезенцев только пожал плечами.

В ближайшие месяцы все подтвердилось: Засулич не изловили, от судейства Кони избавились, а в начале августа шеф жандармов Мезенцев был среди бела дня убит ударом кинжала на людной улице столицы. Того, кто убил, не удалось схватить, но скоро стало известно — удар нанес ярый революционер-народник Кравчинский, и он же в листовке «Смерть за смерть» объяснил: его поступок есть ответ на жестокости царской власти и жандармерии.

Не это ли событие предчувствовал старый Кириллов, когда странно посмотрел на своего шефа, тогда еще живого?

На должность шефа жандармов и начальника III отделения вступил генерал-адъютант Дрентельн, закаленный войсковой служака пятидесяти восьми лет. Нам, собственно, не было бы никакого дела до этого нового преследователя свободы в Российской империи, если бы судьба Якова Потапова не оказалась связанной с этим генералом.

В солнечный апрельский день уже наступившего 1879 года у нового шефа жандармов сидел обер-прокурор святейшего Синода — старик, донельзя худощавый, с лисьим личиком и слезящимися глазами. Он принес… Но не обойтись здесь без справки о Синоде. Это было в те времена учреждение особое и весьма влиятельное в делах государства. Все дела церковные и монастырские решались в Синоде, и была при нем своя прокуратура с обер-прокурором во главе. И вот на его имя недавно поступило от Вологодского епископа Феодосия тревожное сообщение о Потапове.

— В Сибирь его, в Сибирь, и подальше, — сказал Дрентельн, прочитав принесенное обер-прокурором письменное сообщение. — Другого выхода нет. В Сибирь, с содержанием в крепости, с работой в рудниках. Сегодня же буду докладывать государю.

— Вполне разделяю ваше мнение, уважаемый Александр Романович, и от лица Синода могу заверить — возражений против Сибири не будет. Случай вопиющий! Сему Потапову не место в святой обители, это видно из всего указанного в бумаге. Случай из ряда вон!

Голос у синодального старца дрожал — до того он негодовал, говоря о дерзостном поведении непокорного Потапова. Тотчас после его ухода Дрентельн вызвал к себе Кириллова.

— Прочтите это, Павел Антонович. Сейчас у меня был обер-прокурор Синода и оставил. Дело действительно из ряда вон.

— Опять Потапов? — усмехнулся Кириллов. — Ну знаете, действительно!

Над Кирилловым, казалось, время не властно: вид у него был по-прежнему цветущий, он заметно пополнел, но причину этого некоторые объясняли тем, что после убийства Мезенцева стал носить под мундиром особый железный панцирь в виде жилета.

Вот что прочел предусмотрительный начальник жандармской канцелярии:

«Ныне, — сообщал в бумаге Вологодский владыка, — строитель[2] Белавинской пустыни иеромонах Афанасий рапортом от 14 марта сего года донес мне, что крестьянин Потапов:

1. Из обители почасту делает самовольные отлучки, неизвестно куда и зачем, и на справедливые со стороны строителя замечания отвечает только грубостью и даже не скрывает своего намерения уйти из-под надзора монастырского.

2. Нередко получаются им, Потаповым, неизвестно откуда и от кого письма и посылки деньгами и вещами, и сам он ведет переписку неизвестно с кем.

3. Являясь к строителю часто безвременно, почти насильственно требует того, в чем удовлетворить нет ни малейшей возможности, а получив просимое, он почти всегда остается недоволен и недовольство свое выражает не одними только оскорбительными для строителя словами, но неоднократно высказывал свое намерение, при представившемся удобном случае, нанести ему побои.

4. Главное же, он нарушает спокойствие братии, стараясь между ней посеять раздоры и ссоры. Почему строитель просит моего ходатайства перед святейшим Синодом об удалении его, Потапова, из Белавинской пустыни, так как в обители нет ни удобного помещения для удержания от побегов Потапова, ни лица для надзора за ним, между тем как присмотр за ним, по его буйному характеру, требуется не монастырский, а строгий полицейский».

— Однако! — произнес Кириллов и причмокнул языком, словно бы даже с чувством восхищения. — Смелый забияка, ничего не скажешь!

Кириллов не пользовался у нового начальника таким благоволением, как у прежнего шефа, и долгих бесед у них не бывало. Не присаживаясь, он выслушал приказ нового шефа:

— Павел Антонович! Распорядитесь, пожалуйста, чтоб с этим Потаповым было покончено. Его следует отправить в Сибирь на работы в рудниках, с содержанием в крепости.

— Будет исполнено, — ответил Кириллов. — Сегодня же прикажу составить соответствующие бумаги. Но советую предварительно поговорить с его императорским величеством.

— Вы думаете?

— Убежден вполне. Дело такое.

— Но пустячок же, дорогой мой! Мошка какая-то, муравей из кучи.

— Да, ваше высокопревосходительство, и тем не менее должен напомнить, что государь высочайше соизволил сам участвовать в решении участи этого муравья из кучи. Так что лучше доложить.

— Я предложу Якутию, и ничего другого, — сказал Дрентельн. — Туда его!..

— Якутию? — переспросил Кириллов. — Видите ли, Александр Романович, должен сказать…

— Ничего не надо говорить. Я спешу на прием к государю. Кстати, граф Пален подал в отставку.

— Уже знаю, — ответил Кириллов. — Это нетрудно было предвидеть. Но…

Дрентельн уехал в Царскосельский дворец, так и не дослушав Кириллова. И зря — Павел Антонович намеревался высказать веское соображение насчет Потапова. Предложение о переправке строптивого юнца из монастыря в Сибирь вряд ли будет одобрено царем. Его величество уже раз соизволил сказать, что не следует смешивать крестьянского сына с крамольниками из интеллигентной молодежи, и потому государь не станет отменять прежнее свое решение.