За великое дело любви - З. Фазин

Певице в этот вечер горячо аплодировали, галерка ее особенно любила. В память умершего Некрасова Лавровская спела посвященную ему песню. Кстати, тут следовало бы сообщить: в день похорон знаменитого поэта на Новодевичьем кладбище филеры видели того самого студента, который произнес речь на Казанской площади больше года назад. При погребении Некрасова он даже осмелился произнести речь. Схватить Плеханова — это был он — снова не удалось, за что Кириллову и чинам столичной полиции сделали внушение.

Утро 24 января ознаменовалось новым событием, взбудоражившим весь Петербург. По городу вдруг разнеслась весть: некая молодая особа по фамилии Козлова явилась на прием к Трепову (он принимал посетителей у себя в здании градоначальства) и в момент, когда генерал читал ее прошение, выстрелила в него. Ее повалили, избили, отобрали револьвер. Майор Курнеев в бешенстве задушил бы ее, но ему не дали этого сделать, иначе не оказалось бы кого судить.

В то же утро государь император навестил Трепова на его квартире в доме, где и прогремел выстрел. Государь постоял у постели раненого, тот страдал, но уже было ясно — при таком могучем здоровье старик выживет.

В тот самый день Кони принял дела в окружном суде…

На следующий день шеф жандармов Мезенцев, вспомнив свой недавний разговор с Кирилловым, вызвал его к себе и сказал:

— А вы были правы, оказывается, дорогой мой друг. Вы это верно сумели предсказать, месть Трепову состоялась. Уже установлено: она стреляла в него за Боголюбова.

Но Кириллов все это уже и сам знал. Больше того — он знал и то, что Козлова — не Козлова, а Вера Ивановна Засулич, дочь покойного отставного капитана.

— Говорят, причина тут чисто романтическая, — сказал Мезенцев. — Боголюбов был ее женихом, что ли.

— Нет, ваше высокопревосходительство, — ответил, торжествуя, Кириллов. — Он даже вовсе не был ей знаком. Она поступила так ради защиты поруганной чести революционера.

— Значит, и сама из них?

— Так точно, ваше высокопревосходительство! По наведенным справкам, в прошлом она уже успела посидеть в Петропавловской крепости.

Мезенцев был сейчас серьезен как никогда, обходился без улыбки. А Кириллов улыбался вовсю. Что? Верно ведь? — он этот выстрел предсказал! Как в воду глядел. И вот выстрел грянул. То-то!

И вдруг Мезенцев снова заулыбался. Ему пришла в голову спасительная идея.

— Вот что, друг мой! — сказал он Кириллову. — Распорядитесь, чтоб следствие и суд по этому делу велись, словно бы тут имел место обычный уголовный опус. Вам понятно? Будем считать, что… я предвижу, так именно пожелает государь, то есть высочайше выскажет то мнение, что с крамолой в государстве уже покончено, и хватит этих бурных процессов. А уголовный опус — это просто: никакой политики. И делом Засулич пусть займется обычная прокуратура, а затем мы все передадим на расправу суду присяжных, и пусть ее судит Кони в окружном суде. Без всяких «особых присутствий» Сената. Надоело это государю. Хватит!..

— Слушаюсь, ваше высокопревосходительство, — отозвался Кириллов и наклонил голову в знак того, что хитроумный ход своего начальника он по достоинству оценил. — А вот на эту бумагу требуется ваша резолюция — здесь о Потапове говорится, который в монастыре.

— А-а! — вспомнил Мезенцев и, взяв бумагу, составленную его помощником, размашисто подписал ее. В бумаге, адресованной святейшему Синоду, говорилось, что необходимо усилить надзор монастырских властей за Потаповым.

Миновали январские морозы и снегопады. Наступил февраль. И вот на 11-й день февраля Мезенцеву пришел ответ от обер-прокурора Синода. Тот извещал, что довел до сведения Вологодского епископа преосвященного Феодосия сведения, имеющиеся в III отделении относительно Потапова. В бумаге из Синода еще говорилось:

«По полученному ныне отзыву преосвященного Феодосия, настоятелю Спасо-Каменской Белавинской пустыни предписано, чтобы он усилил надзор за содержащимся в оной крестьянином Яковом Потаповым, приставил к нему днем и ночью надежных людей и вполне приспособил помещение к тому, чтобы лишить Потапова всякой возможности к побегу, особенно ночному, если бы он на него решился».

В этот же день Кириллов доложил шефу своему: следствие по делу Веры Засулич идет полным ходом, и разбираться оно будет в окружном суде именно как обычное уголовное. Засулич сама заявила, что ее выстрел — ответ на поругание Боголюбова, и дело ясно; можно ее судить, хотя Кони советует не торопиться.

— Откладывать ни в коем случае, — сказал Мезенцев. — Судить ее, и судить поскорее. Государь требует не тянуть с делом Засулич.

— На суд присяжных полагаться не опасно ли? — не столько спросил, сколько высказал свое сомнение Кириллов. — Как бы вдруг не оправдали ее?

— Да что вы, голубчик, бог с вами! — воскликнул Мезенцев. — Вы только плохое пророчите, мой друг!

— Но я исхожу из настроений в обществе, в низах, которые, простите, мне ведомы лучше, чем вам. А настроения таковы, что все возможно. Даже в кругах светского общества идут разговоры в благоприятном для Засулич духе. Словом, в ней видят чуть ли не заступницу чести и достоинства человека, над которым надругался наш Трепов. А кроме того…

— Что кроме того? Голубчик, в последнее время вы стали все больше пугать меня своим… — Мезенцев чуть не сказал: «карканьем». — Что еще, говорите!

— Среди рабочих тоже усиливается тяга к насильственным действиям против власти. Недавно вот…

— Это пустяки все, — перебил Мезенцев, — что касается рабочих, то государь вовсе не придает им особого значения, это все те же крестьяне, и в их верноподданнические чувства он верит.

— Но возьмите Потапова…

— Пусть его, — не стал слушать Мезенцев. — Пора забыть это имя.

В следующий момент шефа жандармов вдруг осеняет идея, и он спрашивает у Кириллова:

— Послушайте, а почему бы этому Потапову не дать стрекача из монастыря? Пусть сбежит.

— Зачем, ваше высокопревосходительство?

— Куда бы он делся? Сюда бы примчал. А вы бы за ним слежку установили. Таким путем можно было бы еще кое-кого выловить.

— Я это имел в виду, ваше высокопревосходительство, да из некоторых высших соображений отказался от подобной уловки.

Доводы Кириллова разумны. Государь император сделал красивый жест и проявил для всеобщего сведения особую свою высочайшую милость к Потапову: вместо Сибири велел отдать его в монастырь для исправления нравственности юного бунтаря и утверждения в правилах христианского и верноподданнического долга. И если государь, его величество, сам соизволил так распорядиться с верою в успех своего жеста доброй воли, то не следует его огорчать таким оборотом дела, при котором могут подумать, что он ошибся, а этого не может быть.

— Да это, пожалуй, резонно, — согласился Мезенцев. — После пяти лет мы этому юнцу еще набавим, я об этом позабочусь. Государь не может ошибаться!..

Как ни худо было Яше в Спасо-Каменской Белавинской пустыни, он жил здесь не за решеткой и мог свободно ходить куда хотел, хотя остров, где стоял монастырь, был невелик и ходить-то особенно было некуда. Почти рядом с белыми стенами — каменистый берег озера, опоясывающего остров. Озеро — большущее, вширь — верст до двадцати, в длину — до семидесяти.

Остров весь принадлежал монастырю. Сады и огороды начинались сразу за монастырской стеной, а дальше шла густо заросшая березой и елью полоса прибрежной земли, и вились по ней кривые дороги. Яша все эти дороги исходил, хотя ему и запрещалось строго-настрого. Стычки из-за этого с монастырским начальством у него не прекращались. Да мало ли чего?

Гермоген по дряхлости ничего не мог поделать с Яшей, не угнаться за ним, а выговоры настоятеля Яша пропускал мимо ушей, а то, бывало, еще и так огрызнется, что белобородый иеромонах в испуге зовет прислуживающих ему послушников поздоровее.

Того и гляди побьет еще!

— А почему вы по Некрасову панихиду не отслужили? — негодующе спрашивал Яша. — Не простится это вам, знайте! И раз вы меня тут насильно держите, то вы такой же насильник, как в Питере генерал Трепов!

— Пошел прочь, злодей! Ожесточенный бес! — топал ногами настоятель. — Я попрошу его преосвященство, епископа Вологодского, чтобы в церквах в проповедях читалось о тебе как богохульнике-оскорбителе с указанием имени!

С наступлением лета хорошо стало и на самом острове: прошла, развеялась духота, по крайней мере, вне монастырских стен. Посидеть на берегу, подышать свежим воздухом, погреться на солнышке было несказанной радостью для Яши. Ему приятен был и прелый запах зеленеющих досок монастырской пристани. Отсюда уходили пароходы и небольшие парусники на тот дальний берег, оттуда они возвращались с новыми партиями богомольцев, но теперь Яша уже не стремился к общению с ними, да и сами богомольцы избегали его, напуганные монахами, а те рассказывали о нем бог весть что.