За великое дело любви - З. Фазин

Одна богомолка из Вологды, горбатая, еще не старая, почему-то прониклась к Яше доверием и на пристани разговорилась с ним.

— Ой, сыночек, неужто и вправду ты человека зарезать можешь? На пароходе сказывали — ты кого-то зарезал!

— Кто сказывал?

— Из обслуги… Монах один. И как подъехали сюда, на тебя указал.

— Врут про меня все, тетенька!

Тронутый сочувствием горбатой богомолки, он рассказал о себе все. А потом его отчитывал и настоятель и Гермоген за якобы кощунственную пропаганду среди богомольцев и поклепы на монашескую обслугу монастырских пароходов.

Вот люди! А еще называются — духовные богоборцы.

Случай этот только усилил подозрительность Яши и скоро сказался на его переписке с Питером. Он уже не верил письмам неизвестного ему Никольского и написал в Питер по второму адресу, который ему еще в предварилке дала Ольга. А Никольскому писать совсем перестал.

Бежать он пока не решался, все надеялся — вот-вот придет весточка из Питера. Надзор за ним усилили — это он чувствовал. Настоятель окружил его оравой лазутчиков, и нередко, бродя по лесу, далеко от стен монастыря, Яша вдруг натыкался на рыскающего тут «брата» или быстроногого послушника. Увидит их Яша и нарочно, чтобы подразнить, пустится со всех ног в чащу и скроется там. Ищут его, ищут, найти не могут, а на ночь он как ни в чем не бывало явится в монастырь.

Встречает его Гермоген в трапезной и слезно, Христом-богом умоляет:

— Не делай ты самовольных отлучек, сын мой, не то изведусь я с тобой вконец. Я за твою душу головой ответствен, а ты… неисправим совсем!

— А я думаете, что в лесу делал? — лукаво ухмыляется Яша. — Я про закон и власть все обдумывал, про то самое, о чем мы с вами по книге занимаемся… А письма мне нет? Не приходила почта?

Почта была, а писем Яше все нет и нет. Беда, наверно, случилась в Питере; странным казалось, что и второй адрес не отвечал.

Ночью он лежал в своей келье и думал: может, та Засулич (слух о ее подвиге дошел и сюда, в монастырь), которая стреляла в Трепова, и есть Юлия? А вдруг? Так хотелось, чтоб это была она! Все геройское, что происходило на «процессе 50-ти» и еще происходившем при Яше «процессе 193-х», он был готов приписать участию Юлии, ее энергии. Но вообразить это можно было только, не беря в расчет ее пребывание в Петропавловской крепости, откуда не убежишь, и тяжелую болезнь, которая не так скоро проходит.

Но помечтать-то можно? И Яша мечтал. Уносился мыслями в Петербург и родную Казнаковку.

Если Засулич не Юлия, все равно героиня. Значит, немало таких и сколько их еще будет! Поднимается народ. Рабочие забастовки устраивают, а смелая речь на суде Петра Алексеева с той же фабрики Торнтона, где работал Яша, ходит по России в листовках, и рассказал о ней Яше под секретом рыбак, часто бывающий в Архангельске. О речи Алексеева Яша давно знал, но что она широко в народе распространяется, — про это ему доводилось слышать впервые, и он от души порадовался: живой голос смелого ткача продолжает звучать и сейчас. Ну и славно, «пролетариатство» должно крепко за него стоять, за великое дело любви!..

Келья Гермогена была рядом, и всю ночь за стеной слышались его покряхтывания и стоны. Под рассвет охи старика усилились, и Яша зашел к нему. В нос ударил затхлый воздух. В келье все было запущено, черно, убого. Старик, уже одетый, сидел на смятой постели. Вид у Гермогена был бледный. На столе Яша увидел чернильницу и тетрадь; ночью монах, должно, занимался сочинительством.

— Что с вами, отче?

— Нехорошо мне… Ох, нехорошо. Глаз не сомкнул, кости ломит. В баню бы… Сегодня какой день?

— Пятница, кажись.

— Ну, баня уже топится, поди. Соберусь… Помоги встать.

Выходя с Яшей из кельи, Гермоген потянулся к тетради, но так неловко, что та выскользнула из его рук и завалилась за стол, в темный захламленный угол. Яша хотел достать, но старик не дал трогать.

— Пущай… Ладно… Потом я ее сам.

Пришлось Яше проводить Гермогена до бревенчатой баньки. Она уже и верно топилась. На обратном пути Яша из жалости к старику решил прибрать хоть кое-как его неприглядное жилище. Тот обычно не позволял Яше это делать. Недолго думая, Яша вооружился тряпкой и сначала протер запыленное и засиженное мухами окно, и, словно только и ожидая этого, в келью брызнул яркий свет мягкого летнего утра. Яша и форточку хотел открыть, чтобы проветрить келью, но не сумел, оказалось, форточка и обе створки окна забиты гвоздями. Потом Яша прибрал угол, куда завалилась тетрадь монаха. Что же такое сочиняет Гермоген?

Неужели стихи? Или историю монастыря пишет?

Из тетради, когда Яша поднимал ее, выпали какие-то листочки и конверт. Яша попыхтел, добираясь до них, зато Гермогену не придется последние силы тратить. Куда ему! Старику трудно нагнуться, а Яше это нипочем.

Листочки исписаны мелким, но округлым почерком, на одном из них бросается в глаза подпись: «Ваша Аглая»… Странно, с какой же это женщиной может вести переписку монах? Яша заглядывает в адрес на конверте. И прочитывает, столбенея: «Якову Потапову, постояльцу Спасо-Каменской обители, в собственные руки». Штамп на конверте «Санкт-Петербург». У Яши холодеют руки, кровь рывком отхлынивает от сердца.

Да, это не отданное ему письмо! Не дошедшая до него весточка! Второй адрес отозвался, оказывается, письмо из Питера… лежит у Гермогена.

В первую минуту Яша испытал не гнев, не возмущение, страшное горе заглушило в нем все другие чувства. Как могут люди так двоедушно поступать: призывают к смиренномудрию и кротости, а сами-то что делают! Несчастные! Даже, наверно, и не сознают, как сами себя уничижают, да еще самым худшим образом! Обитель считается святой. Где же эта святость?

Судорожным рывком Яша прячет письмо в карман — оно его! А прочесть — это потом, сейчас он не в состоянии, к голове прилила кровь, в глазах двоится, в них набирается и дрожит влага, и не разобрать мелкие строки письма. Но зато в тетради крупный почерк и сделанные там рукой Гермогена записи удается прочесть:

Понедельник, 6 марта. Благодарение Господу, сей ночью почивал хорошо. Утром же сегодня, часу в первом пополудни получил и передал его преподобию отцу Афанасию письмо на имя моего подопечного постояльца, в каковом не советуют ему покидать обитель. И слава богу. Снял копию для передачи в Вологду его высокопреподобию преосвященному Феодосию, а писал оную копию раб божий инок Гермоген с повеления настоятеля нашего его преподобия отца-иеромонаха Афанасия.

Среда, 17 апреля. Еще пришло оказиею почтовое письмо для Потапова, каковое послано из Санкт-Петербурха. Пишут ему то ж, и слава богу. Прошедшею ночью почивал плохо, болела поясница, а все равно трудился, елико мог, снимал копию для тою же цели и отсылки по принадлежности в Вологду.

В таком духе старательно были отмечены в тетради короткими записями все полученные Яшей письма из Питера.

Яша еще не пришел в себя, у него то перехватывает дух, то отпускает, а сердцу все равно больно, и оно сжимается еще сильнее, когда взгляд Яши падает на последнюю заметку в тетради:

Четверг, 23 июля. Прискорбное событие, уже и женщина, какая-то греховодница, объявилась у моего Якова, написала ему из того же Санкт-Петербурха, но уже из другого адреса и в непотребном духе. Приказано снять и с этого копию, да не смог, вчера весь день и ночь до петухов маялся животом, а сегодня с утра тако же маюсь.

А в миру неспокойно все, видать, худо всем. Так в обители куда поспокойнее.

Значит, не успел монах, и копии с обнаруженного Яшей нового письма из Питера еще нет! Очень хорошо! Яша спешит к себе в келью, и вдруг на него нападает слабость: ноги дрожат, не держат, и он валится на кровать. И, лежа, достает из кармана письмо.

Милый Яшенька, спешу ответить на Ваше письмо, хотя лично не знаю вас, как и вы меня, по всей вероятности. Что сказать Вам?

Вы пишете, что трудно Вам, но кому сейчас не трудно, дорогой, кто в этом мире, и в особенности у нас в России, может сказать, что живет счастливо? Увы, глумление над человеческой личностью доведено у нас до совершенства, и мне хорошо понятно, как тяжело Вам терпеть удушающую затхлость монастырской жизни, с юных лет Вас лишили детства, юности, а теперь и свободы.

Но Россию нашу многострадальную ждет великое будущее, и ради нее, и ради этого прекрасного будущего вы совершили подвиг, за который Россия навсегда останется благодарной Вам, и не думайте, что Вы забыты. Просто поредели, очень поредели наши ряды, и как у Пушкина сказано: «Иных уж нет, а те далече». А еще из того же Пушкина добавлю: «О много, много рок отъял!» А смысл этих горьких слов Вам должен быть понятен.

Поверьте, помнят о Вас все, где бы ни находились. Открытость письма не позволяет мне сказать Вам больше, но знайте, Юлия о Вас помнит и жалеет безмерно и просит одно лишь передать: бесполезное, безрассудное бравирование опасностью не в традициях истинных борцов с плетями рабства и поступать надо сообразно с этим, понятно вам?