Утеха падали - Дэн Симмонс

Затем мы шли выпить и посидеть в Рейсс-бар на Картнерштрассе, общались там с другими компаниями молодых весельчаков, отдыхали в шикарных кожаных креслах и любовались игрой света, отражавшегося от полированных поверхностей красного дерева, стекла, хрома, позолоты и мраморных столиков. Иногда с располагавшейся рядом Крюгерштрассе сюда заходили шикарные проститутки со своими клиентами, и их присутствие добавляло чувственности и куражу в атмосферу вечера.

Иногда наши вечера заканчивались походом в «Симпл» — самое роскошное кабаре Вены. Его полное название было «Симплициссимус», и я отчетливо помню, что там выступали два еврея — Карл Фраке и Фриц Грюнбаум. Даже позднее, когда коричневорубашечники и штурмовики потопили улицы старого города в крови и беспорядках, у этих двух комиков еще оставались покровители, которые покатывались со смеху над их сатирическими скетчами. Странно, но объектом их пародий как раз являлись нацистские стереотипы. Вилли просто зашелся от хохота так, что по его покрасневшему лицу текли слезы. Однажды он досмеялся до того, что чуть не задохнулся, и нам с Ниной пришлось колотить его по спине и поочередно предлагать ему свои бокалы с шампанским. Уже после войны Вилли небрежно упомянул о том, что не то Фраке, не то Грюнбаум — не помню, кто именно — погиб в одном из лагерей, которые находились в ведении Вилли, перед тем как его перевели на Восточный фронт.

Нина была очень красива. Светлые волосы, коротко подстриженные и завитые по последней моде, а яркий маникюр, ухоженная кожа, роскошные шелковые платья, доставленные из Парижа по заказу.... Особенно помню зеленое, с глубоким декольте, — ткань плотно облегала ее маленькую грудь, подчеркивая изящность бледного румянца щек и странным образом оттеняя голубизну глаз.

Не помню, кто конкретно предложил сыграть в Игру в то первое лето, зато отчетливо помню наше возбуждение и азарт преследования. Мы по очереди стали использовать разных пешек — наших знакомых, друзей наших предполагаемых жертв — то была ошибка, которую мы никогда уже не повторяли. На следующее лето мы играли уже более откровенно, сидя в наших гостиничных номерах на Джозефштадтерштрассе и используя один и тот же инструмент — тупого рабочего из крестьян с толстой шеей, который так и не был пойман и которого Вилли ликвидировал позднее. Присутствие втроем в одном и том же сознании и соразделение одних и тех же острых ощущений создавало между нами такую близость, которая не возникла бы даже при самых смелых сексуальных экспериментах.

Помню лето, проведенное нами в Бад Ишле. Помню Нинину шутку о станции, где мы пересаживались с венского поезда... маленькая деревушка под названием Аттнанг-Пухайм. Когда это название повторялось с ускоряющимся ритмом, оно начинало напоминать стук колес поезда. Мы смеялись до изнеможения и, едва отдохнув, начинали смеяться снова. Помню презрительные взгляды старой вдовы, сидевшей через проход от нас.

Именно в Бад Ишле однажды днем я оказалась одна в кафе «Зайнер». С утра по обыкновению я пошла на урок по вокалу, но мой педагог заболел, и я вернулась в кафе, где меня обычно дожидались Вилли и Нина. Однако почему-то в тот раз моих друзей за столиком не оказалось.

Признаться, я была несколько удивлена и спрашивала себя: куда это вдруг могли отправиться мои друзья и почему они не подождали меня? Я вернулась в гостиницу на эспланаде, где мы жили с Ниной. Открыв дверь в номер, я уже почти дошла до гостиной, когда из спальни Нины услышала какие-то звуки. Сначала я подумала, что она плачет, и бросилась туда, дабы оказать помощь.

Разумеется, в спальне были Нина и Вилли. Господи, как же наивна я была! Помню белизну Нининых бедер и ритмично движущийся торс Вилли в тусклом свете, льющемся из-за задернутых бордовых штор. Я простояла целую минуту в дверях, глядя на них, потом повернулась и тихо вышла из спальни. В течение всей этой ужасно долгой минуты лицо Вилли оставалось скрытым от меня — оно было заслонено Нининым плечом и краем подушки, зато Нина обратила на меня свой чистый голубой взор почти сразу же, едва я показалась в дверях. Я убеждена в том, что она видела меня тогда. Однако это ее не остановило — она продолжала издавать страстные животные звуки, вырывавшиеся из ее полуоткрытых розовых губ идеальной формы...

К середине марта я решила, что пора покинуть и эту больницу, и проклятую Филадельфию и вернуться на свой благословенный юг, домой, в Чарлстон.

Я заставила Говарда Вардена заняться приготовлениями к переезду. Однако из всех своих скудных сбережений Говарду удалось наскрести всего две тысячи пятьсот долларов. Ему так и не удалось добиться в жизни чего-либо. Зато когда Нэнси закрыла текущий счет в банке, оставшийся ей после смерти матери, тот составил довольно приличную сумму в сорок восемь тысяч долларов. Вардены предполагали пустить эти деньги на оплату обучения детей в колледжах, но больше их это не должно было волновать.

Доктору Хартману я приказала посетить замок. Говард и Нэнси спокойно сидели по своим комнатам, пока доктор ходил со своими шприцами к девочкам. Затем доктор позаботился о последствиях. Хорошо помню прелестную прогалину в парке в миле от железнодорожного моста. На следующее утро Говард и Нэнси покормили пятилетнего Джастина и благодаря моей обработке не заметили ничего необычного, если не считать случайных вспышек прозрения, очень напоминающих те, что происходят во сне, когда вдруг понимаешь, что забыл одеться и сидишь голым в школе или в каком-нибудь другом общественном месте.

Но и эти вспышки прошли. Нэнси и Говард прекрасно свыклись с тем, что у них всего лишь один ребенок, и я была рада, что решила не использовать Говарда для столь необязательных действий. Проводить обработку всегда проще и результаты ее всегда более успешны, когда она не сопровождается травмами и последующим раскаянием.

Бракосочетание доктора Хартмана и старшей сестры Олдсмит прошло тихо и было зарегистрировано Филадельфийским гражданским судом в присутствии сестры Сьюэлл, Говарда, Нэнси и Джастина. По-моему, они хорошо смотрелись вместе, хотя некоторые и утверждали, что у сестры Олдсмит грубое и невыразительное лицо.

Когда это было осуществлено, доктор Хартман тоже внес свою лепту в общий фонд переезда. Ему потребовалось некоторое время на то, чтобы продать свои акции и ценные бумаги, а также избавиться от своего глупого нового «Порше», которым он так гордился, но после уплаты в трастовые фонды, обеспечивавшие его двух предыдущих жен, он все же смог внести в наше предприятие сто восемьдесят пять тысяч долларов. Учитывая, что доктору Хартману предстояло уволиться, этого на ближайшее будущее должно было хватить.