Утеха падали - Дэн Симмонс

— Странной, — повторила девочка. — Смешной. У нее кожа жесткая и скользкая, как у змеи. Я сразу отпустила ее руку, еще до того как ей стало плохо, но я сразу поняла, что она противная.

— Да-да, — поддакнула ее сестра.

— Замолчи, Элли, — оборвала старшая девочка — на лице ее было написано, что она сожалела о том, что вступила в разговор.

— А мне хорошая тетя понравилась, — возразил мальчик. Похоже, что он перед визитом в больницу плакал.

Регистраторша — по-моему велению — отозвала девочек к стойке.

— Пойдите сюда, девочки. У меня есть кое-что для вас. — Она порылась в ящике и достала две круглые мятные конфеты в обертках, а когда старшая из девочек протянула руку, та крепко схватила ее за запястье. — Сначала дай я предскажу тебе твое будущее, — заставила я прошептать регистраторшу.

— Отпусти, — так же шепотом ответила девочка.

— Молчать! — прошипела регистраторша. — Тебя зовут Тара Варден. А твою сестру Эллисон. Обе вы живете в большом каменном доме на холме, который вы называете замком. Однажды ночью в вашу спальню войдет огромный зеленый черномазый с острыми желтыми зубами, он разорвет вас на мелкие клочки — вас обеих — а потом съест!

Девочки попятились — лица их побелели, глаза стали огромными, как блюдца. Челюсти у них отвисли от страха и изумления.

— А если вы расскажете об этом — отцу, матери или кому-нибудь другому, — заставила я прошипеть регистраторшу им вслед, — то черномазый придет за вами уже сегодня ночью!

Девочки рухнули на свои стулья, глядя на женщину с таким ужасом, словно она была змеей. Через несколько минут в приемную вошла пожилая пара, и я позволила регистраторше снова вести себя непритязательно, вежливо и несколько чопорно.

Наверху доктор Хартман как раз заканчивал свои медицинские объяснения Говарду Вардену. В конце коридора старшая сестра Олдсмит проверяла назначения, особо обращая внимание на то, что было прописано миссис Доу. В моей палате молодая сестра Сьюэлл осторожно обертывала меня холодными компрессами, чуть ли не подобострастно массируя мне кожу. Я ощущала это очень слабо, но при мысли о том, что моей особе уделяется такое огромное внимание, настроение мое улучшилось. Приятно было вновь чувствовать себя в кругу семьи.

На третий день, а именно на третью ночь, я отдыхала... в действительности я перестала спать, я просто позволяла парить своему сознанию, свободно, наугад перемещаясь от реципиента к реципиенту... и вдруг я ощутила физическое возбуждение, незнакомое мне уже много лет, — я ощутила присутствие мужчины, прикосновение его рук, тяжесть его чресел, вжимающихся в меня. Сердце мое заколотилось, когда я почувствовала, как прижимаются к его торсу мои юные груди, как набухают на них соски. Язык его проник в мой рот. Я чувствовала, как пальцы его возятся с пуговицами форменного сестринского платья, и мои собственные руки скользнули вниз, к его ремню, расстегнули молнию гульфика и обхватили его восставший твердый член.

Это было отвратительно. Это было непристойно. Сестра Конни Сьюэлл в подсобном помещении развлекалась с каким-то интерном.

Но поскольку спать я все равно не могла, я позволила своему сознанию вернуться к сестре Сьюэлл. Я утешалась мыслью, что не являюсь инициатором всего этого, но лишь принимаю пассивное участие в происходящем. Ночь прошла почти незаметно.

Не могу сказать, когда у меня зародилась мысль о том, чтобы вернуться домой. В течение первых нескольких недель, даже месяца, мое пребывание в больнице было неизбежным, но к середине февраля я начала все чаще и чаще задумываться о Чарлстоне и о родном доме. Оставаться в больнице дольше, не привлекая к себе внимания, становилось невозможно. Через три недели доктор Хартман перевел меня в большую отдельную палату на седьмой этаж, и у большей части персонала сложилось впечатление, что я являюсь очень состоятельной пациенткой, требующей особого ухода. Вообще-то это соответствовало действительности.

Однако оставался администратор доктор Маркхам, который продолжал интересоваться моим случаем. Он каждый день поднимался на седьмой этаж и старательно пытался что-нибудь разнюхать. Я была вынуждена заставить доктора Хартмана объясниться с ним. Старшая сестра Олдсмит также вступила с ним в переговоры. Наконец я пробралась в сознание этого ничтожества и применила собственные способы убеждения. Но Маркхам оказался на редкость упорным. Дня через четыре он вернулся и вновь принялся допрашивать сестер: кто оплачивает дополнительный уход за миссис Доу, откуда деньги на добавочные медикаменты, исследования, тесты, сканирования и консультации специалистов? Мол, администрация не располагает никакими сведениями о поступлении леди в больницу, нет компьютерных расчетов стоимости проведенных мероприятий, нет сведений о том, как будет производиться оплата. Сестра Олдсмит и доктор Хартман согласились встретиться на следующее утро с нашим инквизитором, заведующим больницей, шефом отдела делопроизводства и еще какими-то тремя чиновниками.

В тот вечер я присоединилась к Маркхаму, когда он отправился домой. Автострада, шедшая через реку Шилькил, была перегружена, и я вспомнила вновь о новогодних событиях. Перед поворотом на скоростное шоссе Рузвельта я заставила нашего дружка съехать на узкое ответвление от дороги, включить фары и выйти на автостраду перед своим «Крайслером». Маркхам простоял там с минуту, почесывая лысину и гадая, что же случилось с машиной. И тут все пять полос заполнились несущимися автомобилями, а как раз на внутренней полосе, где остановился «Крайслер», появился огромный грузовик.

Наш администратор сделал три больших скачка, я успела услышать рев автомобильного гудка, увидеть изумленное выражение на лице водителя приближавшегося грузовика, ощутить немыслимую беготню мыслей Маркхама, прежде чем удар оттолкнул меня назад, к другим точкам зрения. Тут я отыскала сестру Сьюэлл и разделила с ней нетерпеливое ожидание конца смены и прихода ее молодою интерна.

Время для меня не имело никакого значения. Я перелетала в прошлое с такой же легкостью, с какой перемещалась от одного реципиента к другому. Особенно мне нравилось оживлять в памяти те летние месяцы, которые мы проводили в Европе с Ниной и нашим новым другом Вильгельмом.

Я вспоминала прохладные летние вечера, когда мы втроем гуляли по фешенебельной Рингштрассе, где все, кто хоть что-то представлял собою, щеголяли в своих самых лучших нарядах. Вилли любил ходить в кинотеатр «Колосс» на Нюссдорферштрассе, где неизменно демонстрировались скучные пропагандистские немецкие картины. Однажды вечером я хохотала до слез, глядя, как Джимми Кегни изрыгает потоки отвратительной австро-немецкой речи в первом увиденном мною звуковом фильме.