Сорок пять - Александр Дюма

– Я исполню твою просьбу, сын мой, – сказал он. – Ты хочешь принадлежать богу, ты прав, – он лучший повелитель, чем я.

– Нечего сказать, прекрасный комплимент всевышнему! – процедил сквозь зубы Шико.

– Хорошо! Пусть так, – продолжал король, – ты примешь монашество так, как того желаешь, дорогой граф, обещаю тебе это.

– Вы осчастливили меня, ваше величество! – воскликнул дю Бушаж так же радостно, как если бы произвели его в пэры, герцоги или маршалы Франции.

– Честное слово короля и дворянина, – сказал Генрих.

На губах дю Бушажа заиграла восторженная улыбка, он отвесил королю почтительнейший поклон и удалился.

– Вот счастливый юноша, испытывающий подлинное блаженство! – воскликнул Генрих.

– Ну вот! – вскричал Шико. – Тебе-то не приходится ему завидовать, он не более жалок, чем ты, сир.

– Да пойми же, Шико, пойми, он уйдет в монастырь, он отдастся небу.

– А кто, черт побери, мешает тебе сделать то же самое? Он просит льгот у своего брата кардинала. Но я, например, знаю другого кардинала, который предоставит тебе все необходимые льготы. Он в еще лучших отношениях с Римом, чем ты. Ты его не знаешь? Это кардинал де Гиз.

– Шико!

– А если тебя тревожит самый обряд пострижения – выбрить тонзуру дело действительно весьма деликатное, – то самые прелестные ручки в мире, самые лучшие ножницы с улицы Кутеллери, – золотые притом! – снабдят тебя этим символическим украшением.

– Прелестные ручки?

– А неужто тебе придет на ум хулить ручки герцогини де Монпансье, после того как ты неодобрительно говорил о ее плечах? Как ты строг, мой король! Как сурово относишься к прекрасным дамам, твоим подданным!

Король нахмурился и провел по лбу рукой – не менее белой, чем та, о которой шла речь, но заметно дрожавшей.

– Ну, ну, – сказал Шико, – оставим все это, я вижу, что разговор этот тебе неприятен, и обратимся к предметам, касающимся меня лично.

Король сделал жест, выражавший не то равнодушие, не то согласие.

Раскачиваясь в кресле, Шико предусмотрительно оглянулся вокруг.

– Скажи мне, сынок, – начал он вполголоса, – господа де Жуаез отправились во Фландрию просто так?

– Прежде всего, что означают эти твои слова «просто так»?

– А то, что эти два брата, столь приверженные один к удовольствиям, другой – к печали, вряд ли могли покинуть Париж, не наделав шума, один – развлекаясь, другой – стремясь самому себе заморочить голову.

– Ну и что же?

– А то, что ты, близкий их друг, должен знать, как они уцелели?

– Разумеется, знаю.

– В таком случае, Генрике, не слыхал ли ты… – Шико остановился.

– Чего?

– Что они, к примеру сказать, поколотили какую-нибудь важную персону?

– Ничего подобного не слыхал.

– Что они, вломясь в дом с пистолетными выстрелами, похитили какую-нибудь женщину?

– Мне об этом ничего не известно.

– Что они… Случайно что-нибудь подожгли?

– Что именно?

– Откуда мне знать? Что поджигают для развлечения знатные вельможи? Например, жилье какого-нибудь бедняги.

– Да ты рехнулся, Шико. Поджечь дом в моем городе Париже? Кто осмелился бы позволить себе что-либо подобное?

– Ну, знаешь, не очень-то здесь стесняются!

– Шико!

– Словом, они не сделали ничего такого, о чем до тебя дошел бы слушок или от чего до тебя долетел бы дымок?

– Решительно нет.

– Тем лучше… – молвил Шико и вздохнул с облегчением, которого явно не испытывал в течение всего допроса, учиненного им Генриху.

– А знаешь ли ты одну вещь, Шико? – спросил Генрих.

– Нет, не знаю.

– Ты становишься злым.

– Я?

– Да, ты.

– Пребывание в могиле смягчило мой нрав, но в твоем обществе меня тошнит. Omnia letho putrescunt.[96]

– Выходит, что я заплесневел? – сказал король.

– Немного, сынок, немного.

– Вы становитесь несносным, Шико, и я начинаю приписывать вам интриганство и честолюбивые замыслы, что прежде считал несвойственным вашему характеру.

– Честолюбивые замыслы? У меня-то? Генрике, сын мой, ты был только глуповат, а теперь становишься безумным. Это – шаг вперед.

– А я вам говорю, господин Шико, что вы стремитесь отдалить от меня моих лучших слуг, приписывая им намерения, которых у них нет, преступления, о которых они не помышляли. Словом, вы хотите всецело завладеть мною.

– Завладеть тобою! Я-то? – воскликнул Шико. – Чего ради? Избави бог, с тобой слишком много хлопот, bone Deus.[97] Не говоря уже о том, что тебя чертовски трудно кормить. Нет, нет, ни за какие блага!

– Гм, гм! – пробурчал король.

– Ну-ка, объясни мне, откуда у тебя взялась эта нелепая мысль?

– Сначала вы весьма холодно отнеслись к моим похвалам по адресу вашего старого друга, дона Модеста, которому многим обязаны.

– Я многим обязан дону Модесту? Ладно, ладно, ладно! А затем?

– Затем вы пытались очернить братьев де Жуаезов, например, наипреданнейших моих друзей.

– Насчет последнего не спорю.

– Наконец, выпустили когти против Гизов.

– Ах вот как? Ты даже их полюбил? Видно, сегодня выдался денек, когда ты ко всем благоволишь!

– Нет, я их не люблю. Но поскольку они в настоящее время тише воды, ниже травы, поскольку в настоящий момент они не доставляют мне никаких неприятностей, поскольку я ни на миг не теряю их из вида, поскольку все, что я в них замечаю, – это неизменная холодность мрамора, а я не имею привычки бояться статуй, какой бы у них ни был грозный вид, – постольку я уж предпочитаю те изваяния, лица и позы которых мне знакомы. Видишь ли, Шико, призрак, к которому привыкаешь, становится докучным завсегдатаем. Все эти Гизы с их мрачными взглядами, длинными шпагами принадлежат к тем людям моего королевства, которые причинили мне меньше всего зла. Хочешь, я скажу тебе, на что они похожи?

– Скажи, Генрике, ты мне доставишь удовольствие. Ты ведь сам знаешь, что твои сравнения необычайно метки.

– Так вот, Гизы напоминают тех щук, которых пускают в пруд, чтобы они там гонялись за крупной рыбой и тем самым не давали ей чрезмерно жиреть, но представь себе хоть на миг, что крупная рыба их не боится.

– А почему?

– Зубы у них недостаточно остры, чтобы прокусить чешую крупных рыб.

– Ах, Генрике, дитя мое, как ты остроумен!

– А твой Беарнец мяучит, как кошка, а кусает, как тигр…

– В жизни бы не поверил! – воскликнул Шико. – Валуа расхваливает Гизов! Продолжай, продолжай, сынок, ты на верном пути. Разводись немедленно и женись на госпоже де Монпансье. Уж во всяком случае, если у нее не будет ребенка от тебя, то ты получишь ребенка от нее. Ведь она в свое время была, кажется, влюблена в тебя?