Весь Хайнлайн. Ракетный корабль «Галилей» (сборник) - Роберт Хайнлайн

В репродукторе раздался голос:

— Сейчас мы проходим мимо Луны и после этого немного изменим курс. Наша относительная скорость в момент максимального приближения — более пятидесяти миль в секунду, зрелище получается захватывающее.

Да уж, скажу я вам, — захватывающее! В какие-то полминуты мы пулей промчались у самой поверхности Луны, а затем она стала удаляться от корабля. Наверно, телевизионную камеру специально все время направляли на Луну, но впечатление получалось такое, как будто мы нырнули в самую ее поверхность, резко повернули и снова выскочили наружу. Только при такой скорости невозможно делать резкие повороты.

Часа через два двигатели отключили. Я уснул, и мне снилось, будто я прыгаю с парашютом, а парашют не раскрывается. Я завопил и проснулся — в невесомости; желудок, казалось, опять вываливался наружу. Я даже не сразу сообразил, где нахожусь.

Репродуктор объявил:

— Ускорение закончено. Начинается раскрутка корабля для создания искусственной тяжести.

Но раскрутка произошла не сразу, а очень медленно и постепенно. Нас отнесло к одной стене, потом мы заскользили вниз по внешней переборке корабля. То, что раньше было внешней переборкой, стало полом: мы на нем стояли, а та плоскость, где помещались койки, превратилась в стену; плоскость с телеэкраном, которая до сих пор была потолком, теперь стала противоположной стеной. Но постепенно мы становились тяжелее. Крикун все еще лежал прикованный к своей койке: мужчина из корабельной помощи так затянул пряжки, что он не мог достать до них сам. Теперь он в своих ремнях повис вдоль стены, точно младенец из индейского племени на спине у матери. Эдвардс закричал нам, чтобы мы помогли ему освободиться.

Опасность ему не грозила, и в таком положении не могло быть слишком неудобно, потому что мы еще не достигли полной силы тяжести. После выяснилось, что капитан держал треть g, потому что на Ганимеде именно такое притяжение. Так что не было никакой особой необходимости освобождать Крикуна. И спешить с этим было необязательно. Мы все еще обсуждали ситуацию, и некоторые ребята отпускали насмешливые замечания, которых Крикун совершенно не мог оценить, когда явился тот же самый мужчина из корабельной помощи, развязал Крикуна и велел нам всем следовать за ним.

Вот так мне случилось попасть к «капитанской мачте». «Капитанская мачта» — это нечто вроде судилища[88], похожее на то, как в древности лорд и хозяин всей деревенской местности сидел и осуществлял высшую и среднюю справедливость. Следом за мужчиной из корабельной помощи, которого звали доктор Арчибальд, мы вошли в каюту капитана Харкнесса. В коридорчике возле каюты уже толпилось множество людей. Немного спустя вышел капитан Харкнесс. Дело Крикуна слушалось первым.

Мы все считались свидетелями, но капитан не всех нас допрашивал: меня, например, не вызывали. Доктор Арчибальд доложил, как Крикун был обнаружен бродящим по кораблю во время ускорения, и капитан спросил Крикуна, слышал ли он приказ оставаться возле своих коек. Крикун юлил и пытался свалить всю вину на нас, но, когда капитан прижал его к стенке, вынужден был сознаться, что приказ он слышал.

Капитан сказал:

— Сынок, ты недисциплинированный лоботряс. Не знаю, на какие неприятности ты нарвешься, когда станешь колонистом, но у меня на корабле ты уже в неприятность ввязался, — с минуту он размышлял, потом спросил: — Ты сказал, что поступил так потому, что был голоден?

Крикун подтвердил, что да, он ничего не ел с самого завтрака и обеда ему тоже не досталось.

— Десять дней на хлебе и воде, — провозгласил капитан. — Давайте следующее дело.

Крикун выглядел так, как будто ушам своим не верит.

Следующее дело состояло в том же, только это была женщина — одна из крупных и представительных особ, которые вечно всем распоряжаются. Она повздорила со своим представителем корабельной помощи — и пошла, чтобы лично рассказать об этом капитану, в то время как корабль был под ускорением. Капитан скоро во всем разобрался.

— Мадам, — произнес он ледяным тоном, — из-за вашей коровьей тупости вы подвергли опасности все наши жизни. Вы имеете что-нибудь сказать в свою защиту?

Она завела длинную тираду насчет «грубости», которую по отношению к ней проявил человек из корабельной помощи, и о том, что она в жизни своей не видела ничего более абсурдного, чем это обезьянье судилище, и так далее, и так далее. Но капитан ее перебил.

— Вы когда-нибудь посуду мыли? — спросил он.

— Что? Нет!

— Что ж, теперь придется мыть — все следующие четыреста миллионов миль!

6. Е=mс2

Когда нас отпустили, я принялся искать папу. Это было не легче, чем высматривать в стоге сена иголку, но я все спрашивал и спрашивал и через некоторое время их нашел. У них с Молли была отдельная комната, и Пегги тоже болталась там; я подумал, что она с ними живет, что меня ужасно раздосадовало, пока я не разглядел, что там только две койки. Тогда я понял, что Пегги, должно быть, живет в общей спальне. Действительно, потом выяснилось, что все дети старше восьми лет живут в общежитиях. Папа был занят тем, что отвинчивал койки и прикреплял к той плоскости, которая стала полом после того, как корабль начал вращаться. Когда я вошел, он прекратил работу, мы все сели в кружок и стали разговаривать. Я рассказал о капитанском суде. Он кивнул:

— Мы на экране видели. Но я что-то не заметил, чтобы там мелькала твоя физиономия.

Я объяснил, что меня не вызывали.

— Почему? — удивилась Пегги.

— Я-то откуда знаю? — я еще немного повспоминал «мачту» и сказал: — Слушай, Джордж, а ведь капитан на космическом корабле — все равно что на Земле абсолютный монарх, да?

Папа поразмыслил немного и сказал:

— М-м-м… нет, он скорее конституционный монарх. Но все равно монарх.

— Значит, мы должны ему кланяться и называть «Ваше величество»? — поинтересовалась Пегги.

Молли заметила:

— Не думаю, что это было бы умно, Пегги.

— Почему же? По-моему, это будет смешно.

Молли улыбнулась:

— Что ж, расскажи мне, когда ты это выяснишь. Я подозреваю, что он просто перекинет тебя через колено и отшлепает.

— Пусть только попробует! Я закричу.

Лично я ее уверенности не разделял. Я хорошо запомнил эти четыреста миллионов миль мытья посуды и решил, что, если капитан скажет: «Замри!» — я послушно замру. Если капитан Харкнесс и был монархом, он не особенно рьяно правил: первое, чего он от нас захотел, — это чтобы мы провели выборы и избрали корабельный совет. После этого мы его почти и не видели. Голосовать могли все, кому исполнилось восемнадцать. Остальным велели выбирать младший совет — правда, от него особого прока не было.