Феномен Солженицына - Бенедикт Сарнов

– Ну и как? Велика разница? – спросил я.

– Разница, – медленно начал Борис, видимо, стараясь подыскать как можно более точную формулировку, – как между живым х..м и муляжом этого органа, сделанным из папье-маше.

Слегка смутившись (не оттого, что прибег к ненормативной лексике, а потому, что, зная мои близкие отношения с Фазилем, пожалел, что высказался с чрезмерной откровенностью), он тут же добавил:

– Только вы ему, пожалуйста, этого не говорите.

Говорить об этом Фазилю я, конечно, и не собирался (зачем его огорчать?), но формулировке Бориса в душе обрадовался: вот, даже и он, «наш советский Слуцкий», тоже понимает, каким ублюдочным становится всё, что выварено в семи щелоках советской цензуры.

Итак, я зачитывался Тамиздатом, не последнее место в котором занимали тогда, конечно, и книги Солженицына. Не только «Узлы», и не только «Архипелаг», но и публицистические – или, лучше сказать, историософские его сочинения. И вот они-то как раз больше всего меня и поразили.

Поразили, по правде сказать, не столько даже махровой своей реакционностью, сколько пошлостью и убогостью мысли.

Вот прочёл, например, такое:

Россия перед войной 1914 года была страной с цветущим производством, в быстром росте, с гибкой децентрализованной экономикой, без стеснения жителей в выборе экономических занятий, было положено начало рабочего законодательства, а материальное положение крестьян настолько благополучно, как оно никогда не было при советской власти. Газеты были свободны от предварительной политической цензуры (даже и во время войны), существовала полная свобода культуры, интеллигенция была свободная в своей деятельности, исповедание любых взглядов и религий не было воспрещено, а высшие учебные заведения имели неприкосновенную автономность. Многонациональная Россия не знала национальных депортаций и вооружённого сепаратистского движения... Александр I был с войском в Париже, – и не присоединил к России и клочка европейской земли...

(А. Солженицын. Чем грозит Америке плохое понимание России. Александр Солженицын. Публицистика в трех томах. Том 1. Статьи и речи. Ярославль. 1995. Стр. 345)

Всё это провозглашалось, как говорится, «на голубом глазу». Словно не было в той благословенной России ни черты оседлости, ни дела Бейлиса, ни полувековой национально-освободительной войны народов Кавказа. Словно генерал-губернатор Трепов не приказал выпороть студента. Словно Александр Первый на Венском конгрессе не оторвал с кровью герцогство Варшавское и не присоединил его к России под именем Царства Польского, после долгих препирательств и угроз, чуть не кончившихся новой войной, уступив Познань Пруссии и Галицию Австрии. Словно русский император не именовался потом целое столетие Царем Польским и Великим Князем Финляндским. И это называется – «ни клочка европейской земли»!

Но не откровенная неправда и не очевидная предвзятость этой характеристики меня поразила. В конце концов, публицист имеет право быть пристрастным. Тем более – такой горячий, страстный публицист, как Солженицын.

Более всего поразило меня тут, как я уже сказал, совсем другое.

Вышло так, что как раз в то самое время, когда я читал эту статью Солженицына, попалась мне – в том же Тамиздате – книга воспоминаний Феликса Юсупова.

И вот что я прочёл на последних, заключающих страницах этого мемуара:

Обрушилась в бездну великая Россия, великая не только по своим размерам и военной мощи, но и по своему государственному и культурному прошлому.

Большинство иностранцев её не знало. Они верили анекдотам о «варварской стране», управляемой «царями-деспотами при помощи кнута и нагайки». Распространению этих нелепых вымыслов мы в значительной степени обязаны рассказам и сочинениям тех прежних политических эмигрантов, большей частью инородцев по происхождению, из среды которых вышли Ленины, Троцкие и Зиновьевы...

Судьбе было угодно, после трехсотлетней великой созидательной работы, уготовить трагический конец той русской Династии, о которой Пушкин сказал: «Романовы – отечества надежда»...

Царствование Императора Николая II могло бы быть блестящей страницей в истории Русского Государства, если бы революция не поразила Россию почти накануне победного окончания войны, стоившей русскому народу неисчислимых жертв и огромного героического напряжения.

Благополучно доведя войну до конца, Россия могла бы стать первой державой мира, а её государь – верховным арбитром Европы, каким был в своё время Император Александр I, после войны 1812–1814 гг., закончившейся триумфальным въездом в Париж русского Царя.

Но Российская Империя пала почти на пороге своего торжества, а русский государь погиб от руки гнусных преступников.

(Ф. Ф. Юсупов. Конец Распутина. Воспоминания)

Комичность этого рассуждения можно уподобить медицинскому заключению о смерти сильно одряхлевшего и насчитывающего множество неизлечимых болезней старика, в котором было бы сказано примерно следующее: «Пациент отличался редкостным здоровьем. Он чувствовал себя превосходно и наверняка с каждым днем чувствовал бы себя и выглядел всё лучше и лучше, если бы не смерть, которая настигла его на пороге ожидавшего его торжества: он как раз собирался принять участие в спортивных соревнованиях, где наверняка одержал бы блистательную победу».

Совпадение этого комического «медицинского заключения» с таким же «медицинским заключением» Солженицына – вот что меня поразило.

С Феликса Юсупова спрос невелик: как-никак прославил он своё имя не в сфере социально-исторической мысли, а совсем в другой области.

Иное дело – Солженицын!

Но при всей разности этих двух исторических фигур в их «медицинских заключениях» совпадало решительно всё. Не только диагноз, но и то, что у врачей называется эпикризом: оба свято убеждены, что вовсе не от многочисленных своих застарелых и неизлечимых болезней в одночасье отдала концы императорская Россия.

Что же в таком случае её сгубило?

Феликс Юсупов даёт понять, что виновниками постигшей Россию катастрофы были «инородцы, из среды которых вышли Ленины, Троцкие, Зиновьевы».

Солженицын утверждает то же самое, – пожалуй, даже ещё прямее:

Все первые годы революции разве не было черт как бы иностранного нашествия? Когда в продовольственном или карательном отряде, приходившем уничтожить волость, случалось – почти никто не говорил по-русски, зато бывали и финны, и австрийцы? Когда аппарат ЧК изобиловал латышами, поляками, евреями, мадьярами, китайцами? Когда большевистская власть в острые периоды гражданской войны удерживалась на перевесе именно иностранных штыков, особенно латышских?