Том 3. Русская поэзия - Михаил Леонович Гаспаров

торговали. И что это Петербург прошлый, пушкинский, подчеркнуто словом «оперные бродят мужики». Разносчик в подчеркнуто русской одежде и полосатой, подпоясанной рубахе, шапка цилиндриком и прочее. Это был образ, тиражированный массовыми картинками и фарфоровыми статуэтками, которые в начале ХХ века были в ходу. Настоящие сайки тоже вышли к тому времени из употребления, еще Даль в своем словаре о ней сообщает, так что сайка здесь тоже признак старины. Наконец, «чайки морские посещали склад пеньки» — имеется в виду складская постройка на петербургских островах, которая называлась Пеньковый буян или Тучков буян. При Мандельштаме, кажется, это уже никакими складами не было, а воспринималось только как хороший архитектурный памятник, преимущественно той же пушкинской эпохи. Главный же контраст, показывающий, что в пятой строфе сцена меняется по сравнению с первыми четырьмя, — это смена зимы на лето. Ялики, понятно, ездят только летом. Ялики обслуживали Неву и Финский залив до Кронштадта — эта ассоциация с Кронштадтом не случайна, корабли в стихотворении упоминаются. Эти ялики работали и при Пушкине, и при Мандельштаме. Причудлив синтаксис этой строфы: «черпали» — прошедшее время, после настоящего времени предыдущих строф указывает вроде бы на смену времени, на то, что дело переносится в прошлое, но «где… лишь оперные бродят мужики», вместо ожидаемого «бродили мужики», сбивает время и оставляет читателя в неуверенности — прошлое это или настоящее? Таким образом, в первых четырех строфах у нас было настоящее время, но с подчеркнутыми ассоциациями с прошлым, через архитектуру, и через онегинское сравнение, и через Сенатскую площадь, а пятая строфа — про ялики и мужиков — скорее переносила нас в прошлое, хотя и с некоторыми сомнениями. В последней же строфе, наконец, обе эпохи сближаются и действительно сквозят друг сквозь друга.

Чудак Евгений — бедности стыдится,

Бензин вдыхает и судьбу клянет!

Это бедный чиновник Евгений из «Медного всадника», одноименный с Евгением Онегиным, но не тождественный. Опять образ развивается: два Евгения сквозят друг сквозь друга. Но появляется он на современной улице с бензиновыми автомобилями — «моторов вереница». Мотор — обычное слово для автомобиля в начале века, причем автомобили на петербургских улицах стали сравнительно обычны только приблизительно с 1910 года, так что эта черта не только современности, но и сиюминутной современности. Так картина перед нами раздваивается не только во времени — на прошлое и будущее, но и в природе — зима и лето, и в обществе — в стихотворении присутствуют и Евгений-сноб, и Евгений-бедняк. Причем для всех знавших Мандельштама этот образ вдобавок автобиографичен, то есть получается еще одно измерение: Мандельштам действительно вел тогда образ жизни бедного богемного поэта, хотя Надежда Яковлевна Мандельштам в известных своих воспоминаниях категорически заявляла, что бедности он никогда не стыдился. Таким образом, перед нами как бы стереоскопическое изображение: один глаз видит один ряд образов, другой — иной, и они не вполне совпадают друг с другом.

Поскольку отведенное мне время закончилось, то ряд образов, где Россия в порфире, похожая на «броненосца в доке», и те ассоциации, которые вмешивались в этот монтаж образов, я уже анализировать не стану. Только попрошу у вас прощения за то, что так лихо обходился с кинематографом, пользовался его термином «монтаж» и другими, не будучи в этом ни в малейшей степени специалистом.

Вопрос: — «Петербургские строфы» посвящены Гумилеву. Чем это обосновано?

Ответ: — Неизвестно. Они в это время были товарищами по возникшему акмеизму. Мандельштам знал Гумилева как критика и руководителя школы, и уже только поэтому мог посвятить ему свое стихотворение, которое он считал хорошим и, вероятно, программным. Анна Ахматова потом утверждала нечто вроде того, что Гумилев с Мандельштамом были близкими друзьями, но это, скорее всего, ее ретроспективные фантазии.

В.: — «На площади Сената — вал сугроба, / Дымок костра и холодок штыка…» Я читала в одном исследовании, что Мандельштам обладал пророческим взглядом на происходящее, т. е. он предполагал какие-то вещи, которые с ним будут происходить в будущем. Не касается ли эта строка будущего Петербурга, 1917 года, ведь через четыре года там действительно были костры, которые жгли матросы?

O.: — Ну, костры были во все годы, у костров на площадях грелись и в 1913 году, и Ахматова еще до революции писала про «малиновые костры». Что касается того, что мысль о декабрьском восстании могла быть пророчеством об Октябрьской революции, — это вопрос, выходящий за пределы филологии. Я в области пророчеств не специалист. Может быть, важнее (простите, что спускаюсь с неба на землю), что, кажется, именно в 1913 году (или в 1912‐м) в журнале «Русская мысль» печатался роман Мережковского «Александр I», где все сводится к теме декабристов. Декабристов ощущали своими предшественниками либералы этого времени. Зинаида Гиппиус посвятила им выразительные стихотворения, так что роман Мережковского был свежей новинкой, а Гиппиус была, хотя и, как всегда, осторожной, покровительницей молодого Мандельштама, о чем часто забывают. Когда он, Мандельштам, был еще почти не печатавшимся поэтом, она послала его стихи Валерию Брюсову: «Посмотрите, не напечатать ли это в Вашей „Русской мысли“»? Рекомендательная записка была осторожненькая, кисло-сладенькая, на всякий случай, но рекомендовать кого-то кому-то — это для Гиппиус было неординарное поведение.

Реплика: — «Стрекочет лента…» в стихотворении «Кинематограф». Если я не ошибаюсь (кажется, об этом написано в книге Юрия Цивьяна), в то время только-только входило сравнение звука, который издавал проектор, со стрекотом.

O.: — Может быть. Я не знаю достаточно хорошо тогдашнюю газетно-журнальную литературу вокруг кинематографа и поэтому не могу сказать, было ли уже слово «стрекочет» тогда расхожим применительно к киноаппаратам или еще нет. Через десять лет, когда в начале 1920‐х годов Кузмин по-гриффитовски писал стихи о кино, то у него рефреном шла строка: «Стрекочет аппарат». По-видимому, к тому времени эта метафора уже вошла в язык, а как она ощущалась в 1913‐м, не решаюсь сказать. Спасибо за замечание.

Октябрь 1997

Мандельштамовское «Мы пойдем другим путем»

«Кому зима — арак и пунш голубоглазый…»

Текст дается по изданию: Гаспаров М. Л. Избранные труды. Т. IV. Лингвистика стиха. Анализы и интерпретации. М., 2012. С. 586–597 (впервые опубликовано в: НЛО. 2000. № 41. С. 88–98).

Омри Ронену, с бесконечной благодарностью

Кому зима — арак и пунш голубоглазый,

Кому — душистое с корицею вино,

Кому — жестоких звезд соленые приказы

В избушку дымную перенести дано.

5