О Понимании - Василий Васильевич Розанов

другое, о чем не говорит он, и не ошибаемся. Словом – это естественная, неуничтожимая и прекрасная способность человеческого ума дорисовывать то, что как бы не дорисовано в действительности, продолжая начатое в ней до тех пор, пока оно не замкнется само собою, образуя полные формы, которым ничего не недостает и которые в таком только виде возможны, понятны и истинно действительны – более, чем сама действительность, которая так часто бывает недокончена.

Художественно понятое историк должен, мы сказали, и художественно передать. Это значит, найденное в памятниках, и ничего не изменяя в них, он должен так воссоздать в слове, чтобы у читающего возникло в воображении не то одно, что есть в памятниках, но и то все, что понял в них историк, хотя об этом он прямо и не говорит. И это требует не меньшего дарования, чем какого требует самое понимание. Художественность в истории не следует смешивать ни с живостью рассказа, ни с драматизмом изложения, ни с красотами языка, потому что все это может присутствовать в истории и, однако, она не будет художественною, равно как она может быть художественною и тогда, когда в ней ничего этого нет. Это – качества исключительно внешние, тогда как художественность есть внутреннее, и притом она не качество только, но самая сущность изложения. Достигается она при помощи языка и при помощи особого, целесообразного размещения излагаемого. Достоинства первого состоят в полном соответствии с предметом изложения, но не в искусственном приноровлении к нему, а в свободном как бы следовании из его сущности. Так что в то время, как точный смысл слов обрисовывает все наружные, передаваемые проявления того, о чем говорится в историческом произведении, излагает события и описывает факты, – язык выражает тот общий, непередаваемый дух, который скрывается за этими подробностями и производит их. Целесообразное же размещение излагаемого состоит в художественном различении того, что типично и характерно для эпохи или лица исторического и что нетипично и нехарактерно, в удалении последнего и в расположении первого так, чтобы впечатление от изображения вполне соответствовало изображаемому, как понимает его историк.

Ясно, что чем более узок изображаемый предмет, чем он однороднее, тем менее он требует от историка богатства художественного дара; и, чем он шире, тем большего требует разнообразия в даровании. Наиболее легким поэтому с художественной стороны следует признать изображение отдельных исторических эпох в жизни единичных народов. Так, для изображения Реформации в Германии достаточно понять дух немецкого народа и сущность самой Реформации, т. е. найти в душе своей начала, соответствующие обоим этим элементам, слившимся в произведении одного исторического события. Уже труднее правильно понять и изобразить одну и ту же эпоху в жизни нескольких народов, напр. эпоху Реформации в Европе. Вместить в своей душе элементы настолько противоположные, как дух Лютера и дух Кальвина, проникнутые одновременно и сущностью германского характера, так рельефно выразившегося в реформационном движении, и французским складом ума и воображения, так определенно сказавшимся в кальвинизме, – все это требует значительного богатства и разносторонности дарования от историка. Трудность еще более возрастает при изображении цельной истории какого-либо народа, когда она или закончена, или вообще прошла много фазисов развития; потому что здесь дух художника-историка должен отразить в себе и выразить в слове самые разнородные состояния и стремления национального ума и чувства. Так, для историка Франции нужно понять дух столь несходных между собою эпох, как эпохи рыцарства и католицизма, эпохи возрождения наук и искусств и сложения государственного единства и далее – Реформации и придворной жизни времен Людовика XIV, революции и реставрации. Людовик Святой и Филипп Красивый, Мольер и Руссо, Баярд и Робеспьер, ученые отшельники Порт-Рояля и придворные куртизанки XVII и XVIII вв., гонимые и гонители – все это должно найти родственный отзвук в душе его, все это должно быть одинаково нечуждо ему. Национальный историк должен быть столь же богат духом, как и народ, к которому принадлежит он; и, выразитель этого духа, он один должен стоять не ниже, чем вся масса этого народа и весь длинный и разнообразный ряд сменившихся в нем поколений. И появление такого историка представляет собою как высшее счастие для народа, истинную награду его исторического труда, так и явление редкое в жизни даже самых даровитых наций. Потому что он не только сохраняет для памяти внешние события жизни своего народа, что не трудно и не интересно, но и делает для всех народов и для всего будущего понятною его внутреннюю психическую жизнь и через это пробуждает к нему сочувствие, как бы вводит его в семью всех народов. И может случиться, что народ совершит и многое трудное, и создаст высокое во всех областях творчества, но так и умрет, не дождавшись своего национального историка и не оставив после себя национальной истории. Это великое несчастие для народа. Это значит жить и не оставить следа после себя, это значит пронестись над землею бесплодным звуком, который как бы ни был прекрасен – должен скоро замолкнуть.

Наконец, художественное воссоздание исторической жизни всего человечества представляет собою невероятные трудности. Все то, что мы сказали о национальном историке и национальной истории, имеет приложение и здесь, но только сказанное должно расшириться настолько же, насколько расширился самый предмет, о котором мы говорим. В историке-художнике, который способен был бы воспроизвести прошедшую жизнь человечества, должно в значительной степени произойти то распадение духа, на которое мы указывали ранее, и несомненно сам он может появиться не иначе как в эпоху упадка глубокой и всесторонней цивилизации. Отразить в своем духе дух всех народов и пережить с ними все времена; проникнуть попеременно и в узкий практицизм Китая, и во всю роскошь фантазии индусов; найти в себе сочувствие и холодному анализу Аристотеля, и некоторой как бы поэтической бессмыслице поклонников Пророка; понять и то, что чувствовали крестоносцы, когда при виде всякого города спрашивали: «не это ли Иерусалим?» – и то, что чувствовал Вольтер, когда смеялся над ними; понять и бичевания св. Франциска, и esprit французских салонов; благоговеть перед законом с Аристидом и смеяться над ним с Алкивиадом; восторгаться с гуманистами находке старой рукописи и с Буддою думать о средствах прекратить мучения всего сущего, и все это не склоняясь к одному более, нежели к другому, всему отдаваясь столь же искренно и глубоко, как отдавался в различные эпохи своей жизни сам человек, – это требует такой всеобъемлемости духа, о какой даже приблизительного понятия не дала нам история.

IV. Понимание есть задача философской истории. Оно состоит в раскрытии, что каждое явление в