Книга о музыке - Юлия Александровна Бедерова

я интуитивно не хотела слушать трагических композиторов. Не могла, например, слушать обычно любимого мной Шостаковича, слышала в его музыке пугающую меня безысходность. Зато бесконечно слушала Генделя и Баха — первый давал мне ощущение радостной гармонии, второй — божественной светлой справедливости. И, пожалуй, никогда я не слушала столько фортепианной музыки — видимо, камерность карантинного мира ее требовала. Слушала сотни великих пианистов, но в итоге всегда возвращалась к Гилельсу, у него удивительный дар играть так, что каждый раз кажется, что это единственно возможное исполнение. Второй мой любимец — Мюррей Перайя: люблю его удивительно интеллигентное легкое прикосновение к клавишам и невероятную артикулированность игры. Его Моцарт — это чистейшее счастье. Я снова начала читать книги о классической музыке — те, которые когда-то казались мне такими сухими и унылыми; теперь они читаются совсем по-другому, потому что озвучены любимой музыкой. Я открыла для себя чаты и блоги любителей классики — я часто захожу туда, когда ищу лучших исполнителей, это на удивление благородная и уважительная блогосфера, где почти никогда не появляется оскорбительный или дурной тон — там собираются люди с хорошим слухом.

Если надо выбирать единственного композитора для необитаемого острова, то я выберу Бетховена. Я снова купила пианино — только для того, чтобы сыграть бетховенскую сонату Tempest (ну и для того, чтобы в конце каждого дня, проведенного в бесконечных экранах, делать что-то тактильное, прикасаться не к компьютерным клавишам). Для меня Бетховен — абсолютный гений, вобравший в себя все: и XX век, и джаз, и атональную музыку. Сейчас мне кажется, что на диете из Бетховена я могла бы прожить всю жизнь. В нем не один мир, а множество. Не один цвет — а все цвета радуги. На необитаемом острове у меня будут бетховенские «Разумовские квартеты» (после долгих мучений остановлюсь на «Quarteto Italiano»), все сонаты (Гилельс, Кемпф, Ковачевич, Перайя), все фортепианные концерты (Гилельс и Пол Льюис), по меньшей мере четыре симфонии (Фуртвенглер) и даже несколько багателей (Соколов и Гилельс).

Написала это и задумалась. Как я буду на необитаемом острове без «Бранденбургских концертов» и без «Магнификата» Баха? Без виолончельного концерта Дворжака, без «Золушки» Прокофьева, без Второго фортепианного концерта Брамса? Без «Симфонических вариаций» Франка, без скрипичного концерта Сибелиуса, без экспромтов и фантазий Шуберта? Без шумановского «Карнавала», без гайдновской «Прощальной симфонии», без последнего акта «Аиды»? Без «Тристана и Изольды», без «Музыки на воде», без моцартовских концертов? Без Четвертой симфонии Малера, без Шестой Чайковского, без «Моря» Дебюсси? Это будет слишком душераздирающе. Я хочу взять с собой всю музыку, которую люблю. И ту, которую еще не знаю, чтобы продолжать открывать новые миры. С музыкой остров никогда не будет необитаемым, а одиночество — неразделенным. А больше, наверное, мне ничего и не надо.

Андрей Хржановский

мультипликатор, кинорежиссер

О гармонии и гармонике, о Бетховене, Шнитке и Шостаковиче, а также об образах и мыслях, скачущих за плечом

Можно сказать, что я родился в музыкальной семье, по материнской линии. Семья Берлинских жила тогда в Иркутске, все братья играли на струнных инструментах. Там они организовали любительский квартет, который стал моделью сначала для Квартета Московской филармонии, потом — для Квартета им. Бородина: старший из братьев, Александр Михайлович, отец виолончелиста Бородинского квартета Валентина Берлинского, склонил сына к тому, что квартетная музыка — дело верное, она не только прокормит, но и даст возможность серьезно заниматься искусством.

Другой мой дядюшка, Павел Михайлович Берлинский, закончил консерваторию на трех факультетах и как пианист учился у профессора Леонида Николаева вместе с Шостаковичем. Учился успешно, ректор Александр Глазунов даже выписал ему командировку в Париж. Но в это время пришел запрос из Республики Бурятия, где очень не хватало музыкантов, и Павел Михайлович вместо Парижа поехал в Улан-Удэ. Там его очень ценили, он даже стал автором первой якобы бурятской оперы — и действительно много изучал национальную музыку.

Потом он жил в Ленинграде, и мой отец, у которого был абсолютный слух, часто вставал у него за спиной, пока тот играл довольно сложные вещи — «Кампанеллу» Листа или этюд Шопена, — и когда Павел Михайлович отходил от рояля, отец повторял эти труднейшие пассажи настолько точно, что его отвели в консерваторию без всякого начального образования и определили в класс гобоя. Отец рассказывал такой случай: как-то немец — преподаватель искусства игры на гобое проходит мимо класса, слышит, как он думает, игру моего отца и говорит коллеге: «Смотри, какой талантливый молодой человек у нас появился, какой чистый звук, какая интонация!» Открывает дверь и видит, что отец, имитируя игру на гобое, извлекает звуки голосом. Феноменальная способность к звукоподражанию и стала потом его профессией.

В Ленинграде отец развил свою страсть к музыке еще таким образом: он брал сырую картофелину, разрезал, делал какое-то подобие печати, потом изготавливались контрамарки, и целая ватага друзей ходила на концерты и репетиции.

Музыкой было насыщено все в нашем доме и вокруг. Помню, мальчиком я был с отцом на защите диплома Валентина Берлинского, он играл «Вариации на тему рококо» Чайковского, дирижировал Николай Павлович Аносов. Я вспоминаю, как шелестел фольгой от шоколада, который мне перед тем купили, и как отцу было неловко.

В середине сороковых был организован квартет, который потом получил имя Бородина, в него входили замечательные музыканты: кроме Берлинского — Ростислав Дубинский, Рудольф Баршай, Нина Баршай.

В то время большая часть интеллигенции, музыкантов жили в такой бедности, что одна из наших полутора комнат в коммунальной квартире — метров двадцать, не больше — оказалась единственным и наилучшим местом для репетиций нового квартета. Я слышал эти звуки с малолетства, и как только последовали концерты в Малом зале, я на них часто бывал. Не могу сказать, что все понимал, что мне все нравилось, но это был некий очень важный ритуал.

Я начал учиться игре на фортепиано, а отец часто меня мучил тем, что, зная и любя музыку, предлагал спеть что-нибудь вместе, например финал Пятой симфонии Бетховена: «Ты будешь петь тему, а я, допустим, партию контрабаса „пум-пум…“». Если я пел мимо нот, он предлагал варианты попроще: «Ладно, давай споем, помнишь, концерт Мендельсона, там есть такое красивое место, где тема у валторны…»

Не могу сказать, что пристрастился к музыке как к какому-то сверхъестественному увлечению, скорее это было неизбежностью. Музыканта из меня не вышло, хотя лет восемь я усердно занимался, иногда и по принуждению, но я бесконечно благодарен за этот опыт. Я узнавал многое о музыке, не только о фортепианной. Альфред Шнитке в